Лягушки

Ночное бдение с грибами заставило его придремать, но утром азарт снова погнал его в лес. В лесу было, как на Тверской. Знающие места люди из ближайших посёлков Троицкого и Любучан заготовки на зиму произвели. Сейчас же прочёсывали лес любители из здешних садово-огороднических товариществ с собаками, гостями и малышами дошкольных лет. В общем люди бестолковые. Разговаривали громко и нагло, этакими хозяевами природы, часто матерились, пили пиво из горла и швыряли бутылки и жестяные банки на землю. Доводилось Ковригину в этой толкотне что-то срезать или сорвать, как тут же вблизи него возникала стая нахальных рыл, посчитавших, что и им тут от леса достанется. «Нет, всё, домой, – решил Ковригин. – Это не лес, это очередь в общественный туалет». Последняя мысль показалась Ковригину странной или даже коряво-боковым отростком странной мысли. Но прогонять её он не стал. А в пакете у него уже ждали кухонных преобразований килограмма два опят, увы, переросших, и штук двадцать чернушек средних величин, то есть с блюдце в окружности.

Опята были поджарены, чернушки отварены в подобающем солевом растворе, Ковригин ими закусил жидкости, так и не изошедшие и не испарившиеся со дня посещения им с красавицей Хмелёвой храма гражданских состояний, улёгся в мечтаниях на диван и стал слушать музыку позднего Римского-Корсакова, у кого в учениках ходили Стравинский и С. С. Прокофьев. Мечтания же его были кратковременные и мелкосрочные, не уходили в туманы дальше завтрашнего дня, а завтра Ковригин положил себе валяться на диване в тепле, лениво шевелить пальцами ног, ощущать себя симбирским помещиком Обломовым и читать приятные тексты. Какие же такие приятные тексты? Увидел на подоконнике стопку книг и на корешке одной из них слова – «Царевна Софья и Пётр. Драма Софьи». «Чур меня! – выругался Ковригин. – Нарочно, что ли, подсовывают? Ну, нет, никаких Софий и Петров»! Несколько лет назад на чердаке Ковригин откопал восемь томов, приобретённых, видимо, дедом, Салтыкова-Щедрина, изданных в 1918 году на дешёвой газетной бумаге, теперь жёлтой. С ятями и прочими приметами ушедшего времени. Вот завтра и можно было бы получать удовольствие, перечитывая, скажем, «Губернские записки» молодого Михаила Евграфовича, увлечённого в ту пору текстами Гоголя… К деяниям бессмысленным его призвал звонок из Москвы.

– Сан Дреич! – услышал он. – Опята-то прошли. А ты не появляешься. В гости не зовёшь, опятами не угощаешь. Так ты держишь слово. Или ты накормлен и обласкан курьерами?

– Марина, ты, что ли? – не сразу сообразил Ковригин.

– Я! А кто же?

Марина была секретарём издателя Дувакина.

– Дувакин вас ещё не разогнал?

– Он бы и разогнал! – обрадовалась Марина. – Но нас спас благодетель. Ты, Сан Дреич. Деньгами обеспечил и порадовал читателей. Читали, читали мы Лобастова. И ржали.

– Так уж и ржали? – позволил себе высказать сомнение Ковригин.

– Ты гадаешь, с чего бы я тебе звоню. Соскучилась, не вру. Но звоню я по приказу и поручению свирепого Петра Дмитриевича.

– Это что за приказ и поручение?

– Отправить тебя в командировку в Средний Синежтур. Выправить тебе проездные, суточные, квартирные, представительские. Выяснить, на сколько дней ты отправишься и как – поездом, самолётом…

– Дурижаблем, – сказал Ковригин.

– Каким дурижаблем? – удивилась Марина. – Ах да, «Записки Лобастова»…

– Его на днях не забирали в дурдом? – поинтересовался Ковригин. – А потом не выпустили ли на выходные? Этого вашего Петра Дмитриевича?

– Он так и думал, что ты его сразу обхамишь, – вздохнула Марина. – И бросишь трубку. А потому и попросил меня упредить твой гнев и упрямство.

– Считай, что упредила, – сказал Ковригин. – А этот рыцарь сидит небось рядом с тобой?

– Угадал, – сказал Дувакин. И сразу перешел в атаку: – Ты лучше скажи, что ты наговорил благороднейшей и прекрасной Наталье Борисовне Свиридовой?

– Что думал, – сказал Ковригин, – то и наговорил.

– Не знаю, не знаю, – сказал Дувакин. – А только, когда она доставила твою пьесу, вся дрожала и была в гневе!

– Вся дрожала и пьесу швырнула тебе в лицо в справедливом гневе?

– Ну, это я так, образно говоря… – сказал Дувакин. – Но предисловие к твоей пьесе писать она отказалась и потребовала снять посвящение Н. С.

– Посвящение – не её дело. Это дело автора, – сердито сказал Ковригин.

– Ладно, – сказал Дувакин. – Но тебе нужно срочно ехать в Синежтур.

– С чего бы это? – удивился Ковригин.

– Синежтур бурлит и жаждет тебя линчевать. Ты лишил город его гордости и всеобщей любимицы, актрисы Хмелёвой. Каким-то образом стало известно о твоем с ней путешествии в Москву.

– И какой же мне резон привозить самого себя на суд Линча? – спросил Ковригин.

– Ты увёз, ты и должен вернуть. Или спасти. Если, конечно, не трус.

– Это чьи слова «если не трус»? Твои или ещё кого-то? – спросил Ковригин.