Лягушки

А потому в этот день открытий и привыкания друг к другу ни в Свиридовой, ни в Ковригине не возникали порывы, пусть и мгновенные, выбраться в город. Даже и в минуты пауз, передвигаться по квартире они могли, только прикасаясь друг к другу, словно отсутствие этих касаний привело бы к возвращению из единого – в два тела. Этого нельзя было допустить. Когда Ковригин (голышом, естественно) подошёл к письменному столу, вынул из верхнего ящика лист бумаги, вывел на нём слова, Свиридова стояла, прижавшись к нему бедром и обняв левой рукой его плечо.

А вывел Ковригин слова: «Похождения Оладьева. Главы из „Записок Лобастова“». Потом, подумав, зачеркнул «похождения» (был уже с похождениями Невзоров), написал: «Оладьев с чёрной, красной, паюсной икрой и икрой минтая». Но и это ему не понравилось…

– Ты умудряешься думать не обо мне, а о каком-то Оладьеве, – теперь Свиридова уже прижалась к Ковригину не одним лишь бедром.

– Был бы у меня хороший фломастер, я, чтобы не забыть, вывел бы слово «Оладьев» у тебя на плече. Шею и грудь пожалел бы. Графоманы – люди с придурью.

– Пошли, пошли! – прошептала Свиридова. – Или подхвати меня на руки!

Но и подхватывать на руки не пришлось. Удовольствие было получено немедленно, но и с неспешными ласками, возле Оладьева с икрой минтая.

– Ну и что у тебя будет делать этот мерзкий Оладьев? – спросила Свиридова, уже нырнув под одеяло.

– Военная тайна, – сказал Ковригин. – Но так как мы с тобой одно, имеешь право знать. По подсказке Дувакина, он будет дервиш, купит в Джаркенте осла и ковёр-самолёт, оснастит ковёр приобретёнными у контрабандистов экологическим туалетом, лужайкой для осла, вооружением и прилетит в Москву с целью уничтожить стратегический дирижабль «Наполеон Бонапарт».

– Это же мелкая месть Блинову, – зевнула Свиридова.

– Никакая это не месть, – чуть ли не обиделся Ковригин, – а создание художественного образа.

– Ну-ну… – еле слышно произнесла Свиридова.

– И у меня только первые смутные мысли, – сказал Ковригин. – Ба! Да ты уже дрыхнешь!

– Я – дрыхну? В такую ночь! – возмутилась Свиридова. – Сейчас я покажу тебе, как я умею дрыхнуть!

Утром наши герои, каким не помешал бы медовый месяц, а может, и не один, и уж хотя бы неделя существования вдвоём, вернее существование в неразделимости, уверили себя в том, что вечером вернутся в это самое состояние неразделимости, а теперь хватит отлынивать от дел. Тем более что Свиридову пригласили в министерство с просьбой сочинить отчёт о поездке в Гуандун. Пусть даже в пять строк. Но хотелось бы проявить уважение к китайским коллегам, и Наталья Борисовна сумела бы украсить документ высоко-поэтическими, а то и пафосными словами.

Просьба эта заставила Свиридову жёстко выругаться.

– Терпеть не могу, когда красивая женщина матерится, – сказал Ковригин.

– Ох! Ох! Ох! – воскликнула Свиридова, руки в боки упёрла. – Начинается семейная жизнь! А ты не помнишь, кто у нас председатель попечительского совета? И ты этому председателю хамишь! Сейчас за мной придёт машина, а ты, чтобы ни в какие тетради не вздумал глядеть, быстро по делам. Кстати, приоденься, можешь и в парикмахерскую сходить…

– Это ещё зачем? – спросил Ковригин.

– Вдруг у нас с тобой случится фотосессия… Ну, вот и машина… Я лечу, Сашенька, не теряй телефоны и не ходи в баню!

Почти все утренние распоряжения и советы Свиридовой должны были вызвать раздражения и протесты Ковригина, но нет, чуть ли не каждое слово, произнесённое Свиридовой, её знаменитым грудным голосом, вызывало умиления Ковригина. «Дурень! – оценил себя Ковригин. – Старый дурень!»

Обрядился он в джинсы, бежевый свитер и серый пиджак (ну, конечно, пятиградусный морозец потребовал натянуть куртку на меху и кепку с наушниками). Первым делом он отправился в здание, ведающее гражданскими состояниями. Отчего-то подумал: «Как бы не наткнуться на Цибульского-младшего, столичного». И ведь наткнулся сразу, на первом этаже. Но Цибульский его не узнал или сделал вид, что не узнал. Или для него существовали лишь персонажи из интернета либо из компьютерных игр… Ну и слава Богу, решил Ковригин. Он был вооружён сегодня наглостью и запиской Хмелёвой с согласием на немедленный развод. В его паспорте фамилия Хмелёвой нигде не чернела. План действий Ковригина был таков. Вызнать у сведуще-ответственных людей, то есть чиновников с полномочиями, не подавала ли гражданка Хмелёва Елена Михайловна на развод с ним, гражданином… фамилию свою промямлить. Сорокалетняя сотрудница ЗАГСа, сиденье стула было для коей узко, оказалась женщиной благодушной и доброжелательной. Никаких следов Елены Хмелёвой в бумагах обнаружено не было. И заявлений с просьбой зарегистрировать брак гр. Ковригина и Хмелёвой и тем более просьбы гр. Хмелёвой о расторжении брака не нашлось.

– Как же так? – искренне удивился Ковригин.

– Может, вас регистрировали в другом ЗАГСе?

– Может быть… – задумался Ковригин. – Тем более что в ЗАГС меня привезли с завязанными глазами, а в правый бок мне упирался пистолет, в левый же – заточка.