Либерализм: взгляд из литературы

Борис Дубин:

«Литературная критика должна быть аналитикой культуры, прежде всего культуры сегодняшней» .

Казалось бы, на первый вопрос можно ответить просто: а как же, конечно, есть такое общее поле, это поле литературы. Но дело в том, что единую литературу вряд ли сейчас найдешь. Можно, конечно, попробовать выделить разные литературные континенты или контингенты по идеологическим пристрастиям, только вот где они в общей каше? Можно попробовать сделать это по типам коммуникаций (критика газетная, журнальная, сетевая; литература разного типа журналов, книжная авторская, книжная серийная и проч.). Уже теплее. Но мне кажется более интересным сделать это по функциям словесности. Образовались, условно говоря, три-четыре материка, которые почти не соприкасаются друг с другом и живут каждый в своем режиме. Может быть, это разные типы или уровни культуры, может быть – разные эпохи. Это такая российская особенность, что если уж возникает какое-то движение, то начинает двигаться сразу все.

Вообще литературная критика рождалась под большой западный проект модерного общества, под большую программу культуры. Так было уже у романтиков, у которых литература (не жанр, а функция) впервые стала предметом полемики. Литература – это то, о чем спорят, обо что копья ломают, на чем делают репутацию и рушат ее. В этом своем значении литература, собственно, и поднялась – как орган общества, как его критика (самокритика), наконец, как предмет критики. Есть сейчас такая литература? Вроде бы есть. Но копья уже не ломаются, репутации не рушатся. Каких-то новых или сколько-нибудь существенных определений литературы не введено – кажется, это никому и не надо.

Скажем, в 1920-е годы в Советской России и после Второй мировой войны в Европе озабоченность вопросами, что такое литература, что такое писатель, что такое поэт, как писать сегодня (и можно ли), была на много градусов выше. А сегодня и так можно, и сяк можно. Принципиальной полемики я не вижу. Если, конечно, не брать в расчет скандалы, только разве скандалы – это полемика? Скандалы делают в кружке, в «кланчике», как говорят у Пруста, а общество, большое общество, для скандала не требуется (и наоборот). Вот во что превратилось модерное значение литературы. Поскольку модерн на нашей почве, можно сказать, еще не родился (хотя несколько раз пытался), то и с принципиальными спорами тоже не ладится.

Сравнительно новое значение литературы – это литература как потребительское благо, если угодно – как товар. Она (книга, или серия, или глянцевый журнал) входит в потребительскую корзину. И тут уж у кого какая корзина. Если в корзине продукты с ближайшего рыночка, где подешевле, то и литература будет такая же. А если у вас потребительский пакет из «Глобал-сити» или из «Седьмого континента», то и литература будет соответствующая – модная, о ней будут писать в глянцевых журналах. Это будет литература звезд. Звезд, конечно, по нашим меркам, т. е. опять-таки мелковатых и скандальных, вроде, скажем, Елены Трегубовой или еще кого-то, кто сильно засветился. А засветиться можно сегодня только одним способом – через массмедиа. В этом смысле вся литературная тусовка, независимо от того, работает она на массы или нет, очень сильно, может быть даже полностью, зависит от массмедиа. Дело в самих техниках работы на публику – пиар, промоушн, брендинг. Это сравнительно недавнее явление.

Ну и, наконец, литература в совсем уж традиционном значении. Это высокий канон, классика, программная литература, «хорошая», «настоящая» книга. Опять-таки тут есть разные варианты. Скажем, у Солженицына в его литературно-критических статьях канон будет один (в него и Бродский едва войдет), в журнале «Новое литературное обозрение» – другой. В принципе представление о литературе как о каноне, образце – совсем уже затертое, школьное. Но оно остается в массовом сознании. Когда людей спрашивают, какой самый лучший писатель, они удивляются: как это какой, понятно, что либо Пушкин, либо Толстой. Так оно и десять, и двадцать лет назад было. А читают ли? Нет, не читают, но лучший писатель, конечно, Пушкин, лучший художник – Репин и т. д.

Вот такие сложились разные литературы. Остальное – дело совсем уж личное, под собственную ответственность, а на нее сегодня мало кто решается.

Так нужна ли критика литературе как потребительскому благу? Зачем товару критика? Рекламация – да: если товар плохой, можно сдать его, сказать, что за эту цену такой товар брать не будешь. Или можно организовать рекламу либо контррекламу. Вообще большой вопрос: чем сегодня должна быть литературная критика? И ответ у меня, как социолога, простой. Она должна быть аналитикой культуры. Раз уж так получилось, что в России литературная критика от Аполлона Григорьева до Блока всегда шла от словесности к более общим вопросам, то и сегодня не следует ограничиваться литературой.

А если литературная критика должна быть аналитикой культуры, то прежде всего культуры сегодняшней. И в этом смысле можно работать и с массовой литературой, и с товарной литературой, но как с фактами культуры: что стоит за этими фактами, какое представление о человеке эта словесность дает, кто и как ее воспринимает, что дальше с ней происходит? Есть же типы литературы, которые не складываются в домашнюю библиотеку, не передаются от поколения к поколению. Что можно сказать о литературном сообществе на основе такой литературы, что можно сказать об обществе в целом: чего ему не хватает, что у него болит?

Однако если на вопрос: «Что у тебя болит?» – отвечают: «Голова», то для настоящего врача это не ответ. Иначе говоря, критике придется научиться работать не только с тем, что предъявлено, но и с тем, что, может быть, только имелось в виду, с тем, для чего нет слов…Психология XIX века зашла в тупик и грозила умереть, пока Фрейд не включил «в игру», казалось бы, простую вещь. Он сказал: «А сейчас я вам покажу, что за этим стоит». Как бы и литературной критике найти такие слова, которые позволили бы описывать то, что люди вытесняют, называют другими именами, скрывают сами от себя и перекладывают на «врагов». Как бы даже самые очевидные вещи попробовать истолковать таким образом. Не те, о которых говорят, а те, о которых умалчивают.

Замечательна в этом смысле автобиография Донцовой. Предъявлено все: семейные фотографии, младенцы и собаки. За исключением одного – папы. А папа в январе – феврале 1966 года был одним из «общественных обвинителей» на процессе Даниэля и Синявского. Государство ему доверило эту высокую честь. Но в публичной, претендующей на бестселлерность автобиографии «звезды» места этому факту не нашлось. О бантиках есть, а об этом нет. А вот в свежем номере журнала «Иностранная литература» Петер Эстерхази рассказывает про своего отца, который, оказывается, стучал органам.

И с Донцовой все понятно, и с Эстерхази, кажется, тоже понятно. Но давайте попробуем как-то соединить эти два «понятно» на одном предметном столе. Замечательный венгерский писатель Петер Надаш пишет «Наш бедный Саша Андерсон», а у нас и о Саше Андерсоне не знают, и о том, что он был активным правозащитником в ГДР и одновременно агентом КГБ, не знают, и как к этому, вообще говоря, относиться, тоже не знают. Я не хочу сказать, что литературная критика должна заниматься по преимуществу такого рода предметами. Любопытен сам механизм отношения к тому, для чего в культуре, обществе, литературе как будто не хватает слов или как будто они не нужны. Как говорили раньше в высоких кабинетах: «Ну, вы же понимаете?.» Интересно то, что не выговаривается, но подразумевается.