Либеральные реформы при нелиберальном режиме

При этом Земельный кодекс 1922 г. отвергал частную собственность – ключевую цель столыпинских реформ. Вся земля была объявлена собственностью государства (ст. 2). Каждый гражданин, желавший своими силами обрабатывать землю, имел право на это, если в деревне, к которой он «принадлежал», имелась в наличии незанятая земля (ст. 9). Право пользования землей было неограниченным и прекращалось только в соответствии с требованиями закона (ст. 11). Но продажа земли, ее дарение, завещание или передача в залог были запрещены в любой форме, а попытка осуществить подобную операцию подлежала уголовному наказанию с конфискацией земли (ст. 27). Если человек уезжал, менял профессию или умирал, земля поступала в распоряжение местных властей, которые, руководствуясь указаниями центральной власти, находили земле новое применение. Небольшие послабления пользователям давали положения об относительно краткосрочной аренде земли (ст. 28–38). Если бы в этой системе права землепользования развились в настоящее право собственности, что было вполне возможно, трудно было бы найти другой способ для реализации отвратительного сочетания застоя и наследуемости.

Тем не менее тот факт, что большевики восстановили процесс землеустройства и создали непрерывное право землепользования (possessory right), позволяет предположить, что во многих существенных отношениях столыпинские реформы соответствовали крестьянским ожиданиям.

Хотя реформы были предназначены для европейской части России, сходный процесс – безо всякого указа или закона – развернулся и в Сибири. За 1908–1913 гг. около 6 млн десятин земли были нарезаны едиными участками, а на еще 14 млн десятин шли землеустроительные работы[643]. Участие правительства было ограничено предоставлением ссуд на землемерные работы (но только для миллиона десятин, да и то лишь для разверстания целых деревень, а не выделения отдельных хозяйств). Кроме этого, правительство сделало сибирским крестьянам некий намек: после того, как в 1910 г. Столыпин с министром сельского хозяйства (А. В. Кривошеиным) посетили Сибирь, половину наделов новым переселенцам стали выделять на правах личной собственности и на хуторских или отрубных участках[644]. 6 млн десятин в Сибири – это примерно половина от 13 млн десятин в европейской части России, на которых было проведено землеустройство, но, поскольку неясно, сколько земли там обрабатывалось, нельзя провести корректное сравнение[645].

На первый взгляд кажется поразительным, что столь большое число общин могло единогласно высказаться за разверстание. Но есть два обстоятельства, мешающие сделать отсюда какие‐либо выводы о том, как подобный подход мог бы сработать в европейской части России. Сравнительно большая доля новых переселенцев (после 1899 г.) прибыла в Сибирь из западных губерний и южных степей, где традиции передела были сравнительно слабы; в западной части России фактически часто происходили разверстания по всеобщему согласию[646]. Еще важнее то, что в Сибири проблемы переделов и чересполосицы стояли не столь остро, так что в результате передела семья обычно получала уже привычную землю[647]. Поэтому и землеустройство здесь проводить было проще. Наконец, отсутствие здесь дворянской земли не давало крестьянам оснований для конфискационных мечтаний, которые так отвлекали внимание крестьян в европейской части России, а направило их внимание на то, чтобы как можно лучше организовать имеющуюся собственность.

Выгоды: мягкие переменные

Преобразование общественной жизни было одной из целей Столыпина. В его речах в Думе последовательно рисуется образ нового русского крестьянина – свободного от искусственных ограничений, уверенного в себе, самостоятельного и готового рисковать. Правительство, говорил он, «желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода. Но для этого необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину, то есть соли земли русской, освободиться от тех тисков, от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность»[648].

Он надеялся, что, позволив «многомиллионному сельскому населению» достичь продуктивной самодостаточности, реформа создаст правовые основания на «преобразованное русское государственное здание»[649]. С реформами, заявил он, «весь запас [крестьянского] разума, его воли находится в полном его распоряжении: он в полном смысле слова кузнец своего счастья. Но, вместо с тем, ни закон, ни государство не могут гарантировать его от известного риска, не могут обеспечить его от возможности утраты собственности, и ни одно государство не может обещать обывателю такого рода страховку, погашающую его самодеятельность»[650].

Это ви́дение бесконечно далеко от восприятия крестьянина как жертвы и более или менее беспомощного подопечного государства.