Liberte (СИ)

Когда Ральф освободился после совещания руководителей объектов нашего квадрата, то вновь созвал нас в командный пункт. Изложив предстоящие цели и задачи, он с общего согласия вновь включил трансляцию передач противника. Однако вскоре мы остались втроём. Джордж недолго пробыл вместе с нами и так как никто добровольно не вызвался быть ему переводчиком он, обидевшись, вскоре покинул нас. Мы же за неимением иных развлечений остались слушать передачи противника. На разных волнах нас продолжали попеременно стращать, соблазнять и уговаривать. Не удивлюсь, если на нас решили апробировать весь богатый арсенал агитационно-пропагандистской машины. Федеральные доброхоты настойчиво, но неубедительно призывали нас выйти с ними на связь для ведения переговоров, рассчитывая тем самым запеленговать наше местоположение. Общий характер их передач также претерпел изменения. Как и положено пропагандист лишь на словах взывал к нашему разуму, на самом деле обращаясь напрямую к сердцу, стараясь в первую очередь задействовать эмоции, а не убедить путём здравых логических доводов и рассуждений. Если прежде он обращался к нам опосредованно ко всем в целом как к аморфной массе, то теперь принялся обрабатывать слушателей используя интимно доверительный тон и перейдя на панибратское ты. Звучало это как личное послание к каждому из нас и без сомнения преследовало своей целью затронуть те потаённые струны души, на которых можно будет сыграть сигнал о слезливой и безоговорочной капитуляции. Однако на действенность этого способа можно было полагаться только при его мастерском исполнении, а федеральному пропагандисту недоставало ни искренности, ни таланта. Недостаточно было вселить в нас пораженческие настроения, требовалось ещё заставить нас отказаться от сопротивления и признать своё поражение без боя. В результате предпринимаемые им попытки выглядели не только чересчур примитивно, но и глупо.

- Задумайся, какое горе ты принесешь своим близким. Что ждёт твоих осиротевших малюток? Представь, как вырастут они без родного отца лишённые родительской любви и заботы. Кто защитит и накормит их? Что станется с ними в этом жестоком мире без отцовского совета, участия и опеки?

Вдосталь помусолив тему моих абстрактных осиротевших детишек, пропагандист переключился на мою гипотетическую жену. Из его рассказа складывалась весьма нелицеприятная картина. Повествуя о её незавидной доле, он метался между хотя и разными, но одинаково безрадостными вариантами. Живописуя картину её вынужденного морального падения и нравственного разложения, он сам так и не мог до конца определиться в том, чего же в точности ей следует ожидать в ближайшем после моей гибели будущем. Рисуя широкими мазками её нищенское существование и жизненные перипетии, он непременно упирал на жертвы, которые придётся ей принести ради пропитания моих детей. При этом он то обрекал её на изнурительный и тяжкий труд, то заставлял побираться, а то и вовсе погружал в пучину гнусного разврата. Я признаться и не знал, что женился на особе с такими сомнительными наклонностями. Оставив наконец в покое мою несчастную супругу, он добрался до родителей. Здесь у штатного предсказателя судеб не было никаких сомнений. Узнав о моей бесславной кончине мои престарелые родители утратившие родного и нежно любимого сына неизбежно умрут от горя.

- Никто не желает твоей смерти, - вещал невидимый агитатор. - Ни твои родные, ни Федерация. Позволь же спасти тебя из ситуации, в которую ты оказался втянут волею обстоятельств. Помоги нам сохранить твою жизнь ради себя и своих близких.

Давно никто не проявлял ко мне такую заботу пусть даже и на словах. Пожалуй, с того самого момента, как доблестные сотрудники ФББ убедили меня облегчить признанием свою учесть и положиться на милость правосудия. С тех пор я был лишён такого пристального внимания и активного участия в своей судьбе.

Постепенно с прослушиванием этих бредней, по мере того как рос градус идиотизма нас то и дело пробивало на истерический смех. Однако Малькольм одними смешками не ограничился. Дождавшись повтора приглянувшейся ему передачи он в унисон записи принялся, гримасничая сокрушаться и причитать:

- Горе мне, горе! - скрежеща и булькая выкрикивал он под наш с Ральфом общий смех. - Mein kleiner Kinder! (с нем.: мои маленькие дети) Мои горемычные детишки, бедные мои деточки! - кривясь от притворной смеси скорби и умиления он загибал свои пальцы, - малышка Гретель, малютка Гензель и крошка Цахес. О, моя злосчастная супруга, бедная Лиза! Meine liebe Hure! (с нем.: мои дорогая потаскушка)

Уморительно закатывая вверх белки своих глаз, он восклицал, бессовестно смешивая между собой языки:

- Мои старенькие родители. Vater und Mutter. (с нем.: отец и мать) Как же вы теперь без меня, zwei faulen Stumpf! (с нем.: два гнилых пня)