Лихое время. «Жизнь за Царя»

— Он самый и есть, — подтвердил Романов. — После неметчины царь Борис его воеводой в Рыбную слободу определил. Он теперь, почитай, князь удельный — подати никому не платит, сам суд вершит, крепости ставит. Только что монету не бьет да законы не пишет.

— Ай да Алексашка, — покачал головой князь. — Как это он так сумел?

— А как иначе? Власти над ним нет. Живет себе, дело делает. В слободке порядок навел. А нынче Астрахань персы с Заруцким забрали, Казань — татары, Нижний Новгород, в котором Земское войско собралось, ляхи спалили. Потому вся торговля по Волге в Рыбную слободу и ушла. Мне уж из монастырей, что домовыми вотчинами были, писали, что к Котову под руку и другие города просятся — Пошехонье, Устюжна Железная. Алексашка теперь свое войско имеет. Маленькое, да удаленькое. Татей всех извел и ляхов в своих владениях не терпит, если они с оружием.

— Эдак он себя точно князем объявит, — засмеялся Федор Шереметев, что доселе молчал, наворачивая один блин за другим. — Он же, пока в неметчинах учился, нагляделся там, что ни деревня, то князь, что ни село, то король. А два села — так целый император.

— Этот не объявит, — уверенно сказал Романов. — Котов мужик умный. Знает, что на Руси князем себя объявлять — дело затратное. Сказывали мне, что хочет Алексашка, чтобы Рыбную слободу царь городом объявил, а его саблей наградил да городовым воеводой поставил.

— А ежели король Сигизмунд его Рыбной слободой в вотчины пожалует? Кусочек-то вкусный — от Рыбной слободы до Устюжны земель много. Там же и рыба, и торговля…

— И железо с икрою! — добавил Шереметев, доедая последний блин.

— Ну, да бог с ним, с Котовым-то. Поживем — увидим, — пришел к заключению Романов.

Отвалившись от стола, Иван Никитыч посмотрел на Мезецкого так, будто в первый раз его видел:

— Ты, Данила Иваныч, меня сегодня огорошил… Уж так огорошил, что и сказать-то не знаю чего…

— Так ведь, Иван Никитыч, — ответно усмехнулся князь, — ты с Федором Иванычем меня тоже сегодня — ой, как огорошили…

— А мы-то чего? — удивился Шереметев.

— Я ведь, когда всадников увидел, думал, карачун нам, — признался Мезецкий.

— Ну так мы с боярином для того и поехали, чтобы тебе помочь, — сказал Романов и добавил: — Ты уж хошь — обижайся, хошь — нет, но где так умный, а где — дурак дураком и уши холодные!

— Это еще почему? — обиделся Мезецкий. Именно обиделся, а не разозлился.

— Ты, Данила Иваныч, на хрена свои мысли при пане полковнике высказал? Или решил, что ты один у нас такой умный? А остальным до всего прочего и дела нет? Нешто мы не русские люди? Да вот ляхи-то эти вон уже где встали! — черканул себя по горлу боярин, показывая, где ему встали.

— Вот-вот, — поддакнул Шереметев, высматривая на столе, до чего он еще не успел дотянуться. Высмотрев деревянную миску с обжаренными до коричневой корочки карасями, Федор Иванович подтянул ее к себе и наставительно сказал:

— Молод ты, Данила Иванович. Все бы тебе напрямую идти. А если бы Струсь тебя прямо в палате казнить приказал? У него же тут сила. А у нас? Сам считал, сколько боевых холопов супротив ляхов. У тебя сорок, да у нас сотня. Ну, может, Воротынский с Мстиславским и пособят, а может, и нет. Все равно еле-еле три сотни наберем. А у Струся — восемь сотен, если не тыща. Да еще немецкие наемники бродят. Случись чего, они за ляхов встанут. А наши князья-бояре? Салтыков с Мосальским — те точно за ляхов пойдут. Тем паче что у Мосальского на тебя с Никитычем зуб имеется — вы ж его братца расчехвостили. А Салтыков, сума переметная, сам царем хочет стать.

— Вишь, а ты сегодня — как саблей рубанул — раз, и все, — усмехнулся Иван Романов, став опять веселым и озорным, словно мальчишка, хотя и был постарше Мезецкого годами. — Слагаю-де с себя крестное целование! Ну, сложи ты его, да помалкивай… Вон брякнул, не подумав, да на свою жопу бед и нашел…

— Это точно, — поддакнул князь, не думая больше обижаться. А как тут обижаться? Правы господа бояре, ой, как правы!

— Не серчай, Данила Иваныч. Я же тебя давно знаю. Ты у нас муж честный и прямой. Чего переживать-то? Не ты один, а мы все дурку сваляли, когда решили, что лучше православный поляк, чем еще один Лжедмитрий. И князю Пожарскому помощь не дали. Чего уж теперь… Давай-ка лучше тот разговор завершим, что ты в Думе начал.

— А что завершать-то? — не понял Мезецкий. — Ты там, давеча, начал чего-то говорить, а дальше полковник орать принялся… Чего сказать-то хотел?

— А, ты про это… — догадался князь. Собравшись с мыслями, стал излагать то, что пришло ему в голову несколькими днями раньше: — Вот что думаю, бояре. Нужен нам свой царь, природный. Не лях и не швед…

— Так про то давно знаем, — усмехнулся Романов. — Только где нам царя-то взять? Мстиславский уже три раза от шапки Мономаховой отказывался. И Воротынский — тож. Кому ни скажи — все шарахаются, как от проказы…

— Пожарский бы мог… — сказал Мезецкий.