Лики русской святости

27 июня арест со святителя был снят. Наконец-то он мог встретиться лицом к лицу со своей исстрадавшейся по нему паствой, наконец-то мог возносить посреди народа слова древних богослужебных молитв, мог ощутить молитвенный и сердечный отклик людей, приносивших Богу и ему, пастырю, свою любовь. В тот же день Святейший взял извозчика и поехал на Лазаревское кладбище, где хоронили любимого москвичами старца отца Алексия Мечева (будущего святого). Его неожиданное появление вызвало восторг и слезы на глазах, извозчичью коляску забросали цветами. Он отслужил панихиду на свежей могиле (кладбищенская церковь была в руках обновленцев и считалась оскверненной), а затем, как раньше, благословлял каждого подходившего к нему. Людей переполняла радость.

Весть об освобождении патриарха мгновенно распространилась по Москве. Народ воспрянул и жадно потянулся к своему владыке. Методично, день за днем святитель Тихон объезжал московские храмы, не захваченные обновленцами, и служил в них литургии, всенощные. Часами без устали поднималась его правая рука, благословляя верующих. При встрече люди бросали ему под ноги цветы, теснились в храмах, на папертях, в монастырских дворах, образуя живые улицы для Святейшего. «А он идет смиренно, замедляя шаги, радостно и любовно осеняя всех своей благословляющей рукой…»

Ошиблись «делатели религиозной погоды», уже уверовавшие в то, что патриарх Тихон как духовный и идейный лидер умер для православных. Церковный народ не отшатнулся от своего архипастыря, наоборот – теснее прильнул к нему. Патриарха почитали не за его политические взгляды, которые он, по мнению большевиков, предал своим покаянным заявлением, а за его любовь к Церкви. Верующие прекрасно поняли, ради чего Святейший принес в жертву свое доброе имя, отдав его на растерзание и злорадствующим недругам, и «доброжелателям», холодным маловерам и «ревнителям» православия. Статья советских «Известий» сообщала 3 июля: «Отдельные лица развивали ту точку зрения, что заявление Тихона – крупная непоправимая ошибка… В большинстве же кружков, групп слышалось иное. Заявление Тихона считалось в высшей степени своевременным и мудрым актом… Тем не менее все же говорили, что некоторые епископы недовольны Тихоном и решили от него отмежеваться». ГПУ отчитывалось за июль: «Факт освобождения Тихона и раскаяние его перед советской властью привели в тупик черносотенное духовенство и монархические круги как в России, так и за границей. Начинает распространяться слух, что Тихона заставили подписать раскаяние силой, что он сошел с ума…» А некоторые эмигрантские газеты фантазировали на тему пыток, примененных к Святейшему.

Тем временем от патриарха требовали новых публичных покаянных выступлений с заранее оговоренными пунктами: осуждение действий заграничного митрополита Антония (Храповицкого) и снова – Карловацкого собора, «русских и иностранных белогвардейцев, которые якобы его (красноречивая оговорка чекистов! – Н. И.) толкнули на преступление против соввласти», и т. п. 28 июня из-под пера Святейшего выходит его первое после ареста обращение к духовенству и мирянам, а через три дня – еще одно. В обоих патриарх повторяет, что он не враг советской власти, и признает свою вину перед ней. «Я, конечно, не выдавал себя за такого поклонника советской власти, какими объявляют себя церковные обновленцы… но зато я и далеко не такой враг ее, каким меня выставляют… Я решительно осуждаю всякое посягательство на советскую власть, откуда бы оно ни исходило…». Но повторяет он и то, что было сказано им гораздо раньше, еще осенью 1919 года, и без всякого понуждения извне: «Российская Православная Церковь аполитична и не желает отныне быть ни “белой”, ни “красной” Церковью. Она должна быть и будет Единою, Соборною, Апостольскою Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу должны быть отвергнуты и осуждены». А также и то, что подразумевал его указ от мая 1922 года по поводу Карловацкого собора: «…они не только не прекратили, а еще более того ввергают Православную Церковь в политическую борьбу, совместно с проживающими в России и за границей злоумными противниками советской власти… Пусть хотя теперь они осознают это, – смирятся и покаются, а иначе придется звать Преосвященных владык в Москву для ответа перед церковным судом…»

Эти обращения патриарха, как и заявление в Верховный суд, не были плодом его компромисса с собственной совестью. Не были ни проявлением слабости, ни приспособленчеством. Но и действительным признанием вины в «контрреволюции» их считать нельзя.

Святейший не менял своего отношения к коммунистической власти – как прежде, так и теперь он видел в ней попущение Божье, гнев Господень; от Бога же будет и исцеление России, а не от политиканствующих деятелей.