Лики русской святости

На Карловацком соборе нашлось немало противников столь необдуманных формулировок. Митрополит Евлогий (Георгиевский) почти умолял: «Поберегите Церковь, патриарха… Заявление несвоевременно. Из провозглашения ничего не выйдет. А как мы отягчим положение! Патриарху и так уже тяжело…» Но большинством церковных деятелей русского зарубежья двигал тот же дух непримиримости, обуявший послереволюционную Россию. И в дальнейших их выступлениях, воззваниях политика, чуждая Церкви, выходит на первый план. В феврале 1922 года, за два месяца до открытия в Генуе международной конференции, Всезаграничный собор адресует ее будущим участникам призыв: «Народы Европы! Народы мира! Пожалейте наш… народ русский… помогите честным русским гражданам. Дайте им в руки оружие, дайте им своих добровольцев и помогите изгнать большевизм – этот культ убийства, грабежа и богохульства…» За пределами России такая страстность могла казаться праведной – а внутри страны любой приходской священник, у которого коммунисты разорили храм, имел все основания счесть ее безрассудной. «Недалеко то время, когда Святейший Патриарх возьмет в свои руки бразды народного правления, чтобы затем передать их в руки исторически сложившейся власти; он укажет и будущего носителя этой власти» – едва ли авторы, печатавшие подобные размышления в эмигрантской периодике, понимали меру своей ответственности. Они были слишком ослеплены горечью поражения в гражданской войне, чтобы видеть в таких высказываниях реальную опасность для патриарха.

Закономерно, что на допросах в ГПУ с начала мая 1922 года полуграмотные дознаватели требовали от главы Церкви «предания анафиме представителей заграничного монархического антисоветского и интервенционного активного духовенства», а за неподчинение грозили «срубить голову». Но к чекистским угрозам патриарх относился с добродушной усмешкой: «Ну что же, в животе и смерти Бог волен». Всегда, в любой ситуации – будь то путешествие в утлой лодке по бурной реке на Аляске или перекрестный допрос у карателей, – он сохранял спокойствие и хладнокровие. На одном экземпляре патриаршего послания января 1918 года с анафематствованием беззаконников стоит надпись, сделанная рукой Святейшего: «Готов на всякие страдания, даже на смерть во имя веры Христовой». Любое его решение или действие было взвешенным, хорошо продуманным. И в подсказках атеистов, как ему действовать, первосвятитель не нуждался. Свою позицию по поводу участия духовенства в политике он четко высказал еще три года назад: «Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления…» Участники Карловацкого собора не могли не знать этого послания Святейшего 1919 года о невмешательстве в политическую борьбу. Трагический разлад между евангельским учением и патриотическим чувством превратился в глубокий разлом, на десятилетия разделивший единую Русскую Церковь на две части – российскую и зарубежную. Лишь в начале XXI столетия эта рана была исцелена, раскол преодолен.

Патриарх Тихон и в 1922 году, и позднее делал всё, что мог, для вразумления своей заграничной паствы. Но его «административный ресурс» даже на территории России был ничтожен. А заграничное церковное общество, хотя формально и подчинялось ему, всё более склонялось к мысли, что патриарх в плену у большевиков и говорит с чужого голоса. Это было заблуждение. Еще за месяц до того, как ГПУ начало давить на святителя, в апреле, он составил проект постановления, в котором карловацкое послание и обращение к Генуэзской конференции «как акт политического выступления духовенства» признавались не имеющими значения. Визиты на Лубянку лишь ускорили принятие этого указа патриарха, упразднившего Всезаграничное церковное управление. Это, впрочем, не помешало митрополиту Антонию учредить вскоре заграничный Архиерейский Синод, продолживший толкать Церковь в водоворот политики.

В 1934 году, на смертном одре, владыка Антоний произнесет эту горькую для себя фразу: «Я бы мог погубить нашу Церковь…»

Митрополит Елевферий (Богоявленский) позже напишет поразительные слова о патриархе Тихоне и трагедии, постигшей Россию в XX веке: «Сказать тогда народу с полным убеждением: “несть власти, аще не от Бога”… было бы ослепительным светом, от силы которого он мог, пожалуй, отвратить в сторону еще свой не готовый к тому духовный взор…» Это было написано и о православных в России, и в еще большей степени о русской эмиграции. Многие за границей не хотели понимать стремлений святителя Тихона к диалогу и терпимому сосуществованию с гражданской властью, но лишь осложняли и без того тяжелую ситуацию.

Было и второе обстоятельство, отразившееся на положении патриарха и Церкви начиная с мая 1922 года.