Лили. Сказка о мести

Она выходит на Севен-Дайлс, где солнце медленно крадется сквозь туман, и высматривает кого-нибудь из юных оборванцев, чья жизнь протекает на улицах и чьи познания о Лондоне до того обширны и глубоки, что пропитание они себе добывают самыми невероятными способами, на какие только хватает фантазии ребенка. Она находит девочку, которая пытается продать небольшую клетку с жаворонками за шесть пенсов. Лили говорит, что даст ей шиллинг за жаворонков, если та отнесет на Лонг-Акр записку для миссис Бьюкенен.

Дитя смотрит на монетку, которая оказывается у нее в ладошке, и быстро прячет ее в карман. Лили забирает клетку с птицами, а девочка хватает записку Лили и срывается с места. Но Лили хватает ее за драный рукав и говорит:

– Если моя записка не прибудет по нужному адресу, я узнаю об этом и убью жаворонков. А потом приду за тобой, потому что я убийца.

– Вы сказали «убийца», мисс?

– Да, сказала. Так что лучше бы тебе поторопиться на Лонг-Акр.

Девочка уносится прочь. Лили возвращается в дом Белль. Она замирает в холле, прислушиваясь, не кричит ли Белль, но в доме тихо.

Сначала что-то одно, потом что-то другое и так далее.

Лили кипятит воду в кухне. Дожидаясь, пока та нагреется, она ищет еду в кладовой у Белль, находит миску сливок и черствый каравай. Она отрывает от него куски, макает их в сливки и набивает ими рот, и почему-то перед глазами у нее встает образ Джойс Тренч, которая, перед тем как съесть ребрышки ягненка, разрезает их на своей фарфоровой тарелке на маленькие кусочки. И эта картинка наводит Лили на мысли о Сэме. Она смотрит на жаворонков и думает: «Хотелось бы мне взять одну из этих птах и отдать ее Сэму, и он бы берег ее и заботился о ней, и вспоминал бы обо мне всякий раз, когда на нее взглянет».

Затем она подносит клетку к окну и, выставив ее наружу, открывает дверцу. Секунду жаворонки думают, а потом раз – и их нет.

Помыть Белль – задача не из легких. Тело ее выглядит крупным и сильным, но болезнь ослабила его, и конечности ее падают не туда, куда следовало бы, и каждый раз, когда Лили касается ее спины, она кричит от боли. Пока Лили моет ее, Белль приникает к ней – к ее плечу, к шее, к поясу, к тому, что окажется рядом, – и Лили ласково беседует с ней, говорит, что сейчас все станет чистым и сухим, и она пошлет за лауданумом, чтобы избавить Белль от жара и боли.

– Хлороформ, – бормочет Белль. – Достань его для меня.

Лили говорит, что хлороформ, наверное, назначить должен доктор, и когда Белль слышит слово «доктор», она яростно мотает головой.

– Нет-нет-нет, – говорит она. – Я ведь все еще не уверена, что это не оспа, и если пойдут слухи, то мне конец. Разве в этих… как их там… будках на углу не продается хлороформ?

– Нет, – говорит Лили. – Сомневаюсь, Белль. Наверное, вам это почудилось.

– А-а, – говорит Белль, – но я уверена, что должен продаваться. Кто не нуждается в забвении время от времени? И мне он сейчас просто необходим, ибо я мучаюсь ужасно, Лили, просто ужасно…

– Знаю, – говорит Лили, которой удается повернуть Белль на бок, и теперь она бережно моет ее ягодицы и ноги сзади.

– Не знаешь, – говорит Белль. – Ты никогда так не страдала.

– Нет, – говорит Лили. – Именно так – не страдала. Но я страдала в Госпитале Корама. Меня мучила и насиловала одна из сестер.

– Насиловала? Ты не ошиблась со словом?

– Нет. Но я положила этому конец – чтобы спасти девочек, которые жили там после меня.

– Как это положила конец?

– Я угомонила ее.

Белль застывает. Лили начинает вытирать ее мягким полотенцем.

– Хочешь сказать, ты убила ее? – спрашивает Белль.

– Я мысленно ее убила, – отвечает Лили. – Она подавилась и задохнулась насмерть.

Белль молчит. Она лежит не шевелясь и ждет, когда ей оботрут ноги. Кажется, эта двусмысленная беседа отвлекает ее от собственных страданий.

– Я не верю, что ты способна на убийство, Лили, – через некоторое время говорит она. – Я знаю мужчин, которые убивали, и у всех них есть нечто общее: они убеждены в своем величии, считают, что никакие моральные ограничения на них не распространяются, потому что они выше всего. Но ты не такая.

Теперь молчит Лили. Закончив с мытьем, она идет искать чистые простыни для постели Белль и с удивлением осознает, что меньше чем за час призналась двум людям в том, что она убийца. То, что никто из них ей не поверил, не важно. Важно то, что она понимает: желание сознаться медленно набухает внутри нее, грозно набухает без ее ведома и довольно скоро выберется наружу. Ее сегодняшние признания – все равно что беглые репетиции, и ни одно из них в конечном счете ничего не значит. Она сознается лишь Сэму – и никому другому. Таким она его себе и представляет, это неизбежное признание – птахой, которую она опустит в его ладони, чтобы он о ней позаботился.

Когда на кровати Белль появляются свежие простыни, а сама она возвращается в постель, ей, похоже, становится немного лучше, и она велит Лили найти Хэтти и попросить ее сварить говяжьего бульону, «ибо я ничего не ела двое суток, и у меня внутри эхо гуляет».

– Я сварю, – говорит Лили.