Лиловые люпины

— Я видела// ее письменный стол.// Тетрадки// книжки// под «Физикой»// какие-то «Сказки Уайльда»// всё вперемешку// вставочки// линейки// всё сикось-накось// прямо каша// прямо не знаю, — вобрала внутрь, до бронзовой полоски, свои губы Дзотик.

От старосты, идеальницы и аккуратистки, иного ждать не приходилось.

— Румянцева Лена?

После рубленой Дзотик Румяшка пустила плавный медовый поток, в котором порой топорщился взъерошенный пух омерзения:

— Девочки, родненькие, будем смотреть правде в глаза, у каждой из нас бывает кавардак на столе. Но это не значит, Ника, дружочек, что можно оставлять свои вещи в тошнотворном виде. Родители выделили тебе отличный мраморный письменный прибор, а до чего ты его довела, миленький? Чернильницы просто заросли пылью, вставочки и карандаши ты изжевала так, что неприятно притронуться, — она поморщилась, — а бумагу, которой застлан стол, ты же, наверно, полгода не меняла, она у тебя вся в кляксах, исчирканная, — прямо не знаю. — Она так же поджала губы.

— Проба пера в порыве вдохновения, — издевательски запаясничала Бываева, и Пожар объявила, как запоздавший конферансье:

— Бываева Лора?

— А вдохновение, — продолжала Лорка, — необходимо питать. Наверное, потому у нее в ящиках полно яблочных огрызков, а шелуха от семечек встречается и между страницами тетрадок.

По классу пронесся требуемый ропот отвращения, хотя все они, Лорка первая, обожали строго запрещенные семечки, лузгая потихоньку даже на уроках. Кому-кому, но не Лорке! Я уставилась на нее, изничтожая взглядом бывшую подругу, спутницу вылазок в скверы и проходные дворы Петроградской, такую же неряху, как я. И вдруг мне пришло в голову: а что, если бы это мне поручили обследовать Лоркин стол, где, кроме всего вышеописанного, стояли и блюдца с подтухшим раствором и раскисшими промокашками, на которых гибли проращиваемые бобы и отростки?.. Ведь как миленькая пошла бы обследовать и теперь так же отчитывалась бы, издеваясь то ли над ней, то ли над собой, осуждала бы!..

— Нельзя же так, Ника, голубчик, — хлестнула меня меж тем мягким пухо-медовым кнутом Румяшка, — это ведь стыд и прямо позор.

Все-таки она оставалась для меня загадкой, манящей и пугающей. Бичевать таким дружелюбным тоном! Наверное, ее понуждала к ласковости подспудная уверенность, что она от природы чище, лучше, успешливее других, а не всем же это дано, так надо быть пощаднее.

— Кроме вещей самой Плешковой, — влезла снисходительно Пожар, — у них дома вообще-то неплохо, даже аккуратно. И встретили нас приветливо, все сами нам показали. Папа Плешковой, конечно, больной, очень нервный и не умеет разговаривать, а бабушка и мама вполне приличные люди. Но, я вам скажу, письменный стол Плешковой еще цветики-цветочки перед ее носильными вещами. — Это прозвучало как «насильными», и я перекорежилась, не зная, куда деваться… — Такая жуть! Ничего не сложено стопочками, воротнички к воротничкам, белье к белью, — все комом, перевернуто, перепутано. Воротнички — видно, она их стирает раз в сто лет в обед, когда у родных руки не доходят, — так воротнички у нее будут посерей, чем другая половая тряпка, ну а лифчики — вообще как после вошебойки, с перекрученными лямками, желтые.

— А штаны? — вдруг хамски брякнула Галка Повторёнок, привстав рядом со мной. — Штаны ее, говорю, вы смотрели?

Интересно, что на ее выходку мало обратили внимания — на таком особом счету состояла она у всех. Пожар с ненатуральным смущением замялась, и за нее ответила Лорка, распустив улыбищу шире некуда:

— Видишь ли, Галя. Мы смотрели все, что перед нами разворачивала ее мама. Развернула бы штаны — мы бы посмотрели и доложили их состояние.

— Характерно, — сказала Поджарочка, — что сама Плешкова была только в начале, а потом струсила и сбежала.

Вот, оказывается, как истолковала она мой демонстративный уход! Не сбеги я — объявила бы, что у меня никакого стыда нет. С ней — что в лоб, что по лбу.

— А ты, Дрот Таня, чего молчишь? — спросила Пожар. — Я все одна да одна язык пачкаю. Мне, например, просто стыдно за Плешкову. Тебе что, не стыдно за нее, Дрот?

— Стыдно, — кротко согласилась Таня, — и за себя тоже.

— Что еще за телячьи нежности, Дрот? С чего вдруг — за себя? С твоей разве кровати одеяло откидывали, чтобы простыню показать, не только что серую, а еще и розовую от мастики, потому что наша поэтесса босая по дому бегает, тапки надеть лень! О тебе, что ли, рассказывали, как ты избиваешь больного отца и старенькую бабушку? Про тебя подсчитывали, что ты почти месяц в баню не ходила?

Класс в ужасе, хором, простонал: «Месяц— в баню!»— и у меня вырвалось первое возражение:

— Вранье! Я была дней десять назад, с Иванкович, пусть скажет.

Из передних рядов ко мне уже оборачивались, оглядывая, некоторые даже откровенно, со свистом, принюхивались. Кинна, слегка отодвинувшись от меня, выпалила:

— Я не знаю Ника когда ты была — я была неделю назад с мамой, а с тобой это мы уже давно-о! И мы ведь в Петрозаводские бани ходим а вы, ты говорила, всегда в Разночинные! Ты что-то путаешь!

— Рраз, — бросила почему-то Галка Повторёнок.