Линкольн, Ленин, Франко: гражданские войны в зеркале истории

К настоящему времени в Испании также сошли со сцены некогда активные антиклерикальные левореспубликанские партии. Вытесненная диктатурой в эмиграцию ранее радикально настроенная компартия превратилась, начиная с 1960‑х годов, в умеренную, электорально ориентированную силу социал-демократического типа. В сущности, страна из лона многопартийности вернулась к преобладанию двух крупных партий при сохранении нескольких малых региональных партий. Подобная система функционировала при монархии до 1931 года, но ныне она опирается не на феодально-мафиозные кланы, а на массового избирателя. Удалось Испании и другое. Данная страна, не переходя к федерализму, выработала нечто близкое к равновесию прав и интересов центра и регионов (что пока не удается сделать в нашей стране).

Во всех трех странах гражданские войны ускорили модернизацию экономической структуры общества. В данном смысле гражданские войны оказались инструментом исторического прогресса. Доказать противоположное вряд ли возможно.

Однако выше было показано варварское и антидемократическое содержание такого исторического инструмента. Гражданские войны оставили потомству зловещий монумент политического разъединения общества, отравленного подозрительностью; долго не сменявшийся и потому развращенный государственный аппарат (особенно в США)[334]; правовую дискриминацию и бытовое унижение побежденных, массовое их изгнание или вытеснение из пределов отечества.

Подобное многоликое деструктивное наследие было довольно скоро преодолено в Штатах, но оказалось цепким и живучим в нашем отечестве и в Испании.

При первом взгляде на историю США соотношение импульсов к примирению «сверху» и снизу» кажется сбалансированным – они словно выступали в связке. Впрочем, в первое десятилетие после капитуляции южан главные примирительные импульсы все же исходили «сверху», причем единой позиции у руководства страны после гибели президента Линкольна не было, чем и объяснялись отступления от линии на примирение на рубеже 1860‑х и 1870‑х годов. Столкновения между ветвями власти по данной проблеме порой принимали форму и характер острого политического противоборства. Олицетворением неумолимости выступал конгресс и суды, тогда как глава исполнительной власти после первой порции репрессий олицетворял настрой толерантности. Рычагами примирения «сверху» сначала были многочисленные индивидуальные президентские помилования. Затем «количество перешло в качество» – в широкомасштабные амнистии конгресса. «Снизу» с некоторым опозданием последовали инициативы, исходившие из среды военно-ветеранских и женских объединений. Лет через двадцать после Аппоматокса примирение стало комбинированным. Сутью плодотворных народных инициатив стало общение бывших врагов, из которого чаще рождается понимание и прощение нежели месть или отчуждение. Напрашивается вывод: наследие человечного и вместе с тем расчетливого Линкольна выдержало удары справа и слева.

В Испании примирительные импульсы шли главным образом «сверху» – по каналам государственной политики военной диктатуры. В нашей стране они проистекали преимущественно «снизу». Концентрация власти в руках каудильо-генералиссимуса и закрытость авторитарно-персоналистского режима создавала видимость «народного безмолвия» и единой политики правящих верхов. Такие политико-правовые действия, как смягчения приговоров и политические амнистии, в арсенале испанской диктатуры, как мы видели, имелись, но они находили крайне ограниченное применение и потому были трудноразличимыми; далеко не все исследователи-испанисты упоминают о них. Темпы продвижения данной страны к примирению были гораздо ниже в сравнении со Штатами. И все же движение в данном направлении происходило, пожалуй, плавно – по крайней мере, без зигзагов и перечеркивания только что достигнутого. Испанский диктатор постепенно стал способным на выведение средней линии между непримиримым «бункером» и столь же непримиримой эмиграцией.

Особенностью процесса стала роль трех факторов, среди которых были:

– во-первых, эволюция позиции католической церкви, являвшейся неотъемлемой частью механизма диктатуры;

– во-вторых, изменение настроя политической эмиграции, которая отсекла экстремистские фланги и преодолела застарелую вражду, царившую в отношениях между монархистами и республиканцами, между марксистами и либералами;

– в-третьих, внепартийный легитимный наследник королевского престола, а затем монарх (в американском и русском вариантах все данные факторы отсутствовали).