Чем безумнее он становится, тем лучше говорит.
Но увы.
Как выяснилось.
Мои прежние несчастья не были смягчены.
Отнюдь не были.
Как-то раз нас вывезли из Вашингтона за город на фейерверк. Заболевая, я споткнулся на тропинке и не смог встать, и под ярко светившим солнцем, как я корчился на…
Ах.
Как «корчился на тропе, но никто не подошел».
Как я корчился на тропе, но никто не подошел. Пока наконец младший ребенок Иста, Реджинальд, проходя мимо, не спросил: Элсон, ты не заболел? И я ответил, что заболел, сильно. И он сказал, что немедленно пришлет кого-нибудь ко мне.
Но никто так и не пришел. Мистер Ист не пришел, миссис Ист не пришла, ни один из других детей Иста не пришел, даже мистер Частерли, наш жестокий самодовольный надсмотрщик, не пришел.
Я думаю, Реджинальд мог бы прийти, но в том возбуждении, в каком все находились из-за фейерверка, забыл.
Забыл обо мне.
О том, который знал его с рождения.
И лежа там…
Черт побери.
Лежа там, ты понял «с силой откровения».
Лежа там, я понял с силой откровения, что я (Элсон Фарвелл, лучший мальчик, любимый сын моей матери) был так жестоко обманут (цветные ракеты теперь взрывались над головой приобретали форму Старой Славы[31]
, или гуляющего цыпленка, или зелено-золотой кометы, словно празднуя ту Шутку, что сыграли надо мной, и каждый новый взрыв вызывал новые возгласы удовлетворения жирных избалованных детей Иста), и я сожалел о каждом мгновении примирения, и улыбок, и оживленного ожидания, и желал всем сердцем (там, в проникающем сквозь листву свете луны, который в мои последние мгновения весь превратился в тьму), чтобы здоровье вернулось ко мне, хотя бы только на час, чтобы я мог исправить мою большую ошибку, избавиться от всякого подобострастия, и заискивания, и сюсюканья, и мыслей о карьерном росте, и вернулся бы к этим всегда счастливым Истам и измолотил, исполосовал, изорвал и уничтожил их, разнес в пух и прах тот шатер, и сжег тот дом, и таким образом утвердил бы за собой…Ох.
«Малую толику человеческого, потому что только животное…»
Малую толику человеческого, да, потому что только животное смогло бы вынести то, что без малейших возражений вынес я; никакое животное не согласилось бы перенять манеры своих хозяев и таким образом получить надежду на вознаграждение.
Но было слишком поздно.
Теперь слишком поздно.
И всегда будет слишком поздно.
Когда мое отсутствие на следующий день было замечено, они отправили назад мистера Частерли, и он, найдя меня, не счел нужным принести меня домой, он договорился с одним немцем, который бросил меня на телегу с несколькими другими…
Этот трекл**** фриц украл полкраюхи хлеба у моей жены.
Хороший был хлеб.
Тогда-то мы и познакомились с Элсоном.
На той телеге.
И с тех пор дружим.
Я никогда не уйду отсюда, пока не отомщу.
Ни х** ты не отомстишь, приятель.
В том, что произошло с тобой, есть свой урок, Элсон.
Если ты не белый, не пытайся быть белым.
Если бы я мог вернуться в то предыдущее место, то теперь отомстил бы за себя.
Уронил бы полку в спальне на жирную голову маленького Реджинальда; устроил бы так, чтобы миссис сломала себе шею на лестнице; устроил бы так, чтобы одежда на мистере загорелась, когда он сидел бы у ее паралитической кровати; наслал бы чуму на этот дом и убил всех детей, даже малютку, которого я прежде очень…
Что ж, должен сказать, Элсон, — и прости, что прерываю — я не пережил таких ужасов, о которых ты рассказываешь.
Мистер Коннер, и его добрая жена, и все его дети и внуки были для меня как
Конечно, всегда бывают минуты, когда получаешь приказание, когда тоненький недовольный голос в каком-то отдаленном углу твоей головы начинает возражать. Тогда ты должен