Линни: Во имя любви

— Да, это яд. Только трус принял бы подобное решение, но я не мог думать ни о чем, кроме необходимости положить конец своему жалкому существованию. Я больше не видел смысла в жизни. Когда я стоял возле стойки в таверне, мною овладели три чувства.

Я ждала.

— Самым сильным из них была жалость к себе. Я думал о том, что из-за своей беспомощности я никогда не смогу стать таким, каким мне хотелось бы быть. Я никогда не смогу стать врачом, и уж тем более хирургом. А это единственное, чем я хотел бы заниматься, — по мере своих возможностей помогать людям. Хотя я вполне удовлетворен своей работой в библиотеке, она оставляет меня равнодушным. Я был в отчаянии, так как понимал, что никогда не смогу иметь собственную семью — вряд ли какой-нибудь девушке будет интересен такой, как я.

Я удивилась. Мне начала открываться спокойная сила, скрытая за невзрачной внешностью Шейкера, и, несмотря на постоянную дрожь, он держал себя с достоинством. Ну конечно, он слишком строго себя судил.

— Второе чувство — это вина, — продолжал он, — за то, что оставляю свою мать на произвол судьбы. Но жалость к себе победила. Я оплатил письмо, которое, как я надеялся, все объяснит. В нем содержались указания касательно благополучия моей матери. Я знал, что нищета ей не грозит, ведь мой отец оставил после своей смерти достаточно денег, чтобы обеспечить ее до конца дней. Кроме того, я уже давно сказал Нэн о том, что если я вдруг не смогу больше заботиться о матери, то они с Мэри могут переехать жить к нам, при условии что они обеспечат моей матери пожизненный уход, и Нэн приняла это предложение. Она сама вдова, и, хотя моя мать считает, что Нэн стоит гораздо ниже ее на социальной лестнице, это не помешает им ладить друг с другом.

Шейкер теребил пальцами окантовку шторы.

— А третье? — спросила я, поскольку пауза затянулась.

— А третье — это была слабая надежда. Надежда на то, что мне будет явлен знак, объясняющий, почему я не должен осуществлять задуманное. Я ждал его более двух недель, с того самого дня, когда спланировал свои действия. Я решил, что, если со мной случится что-то, что можно будет считать знаком, я попрошу прощения за жалость, проявленную к себе, и стану жить дальше. И вы, Линни, оказались этим знаком.

— Каким образом?

— Потому что я понял, что смогу вам помочь.

С пера сорвалась капля чернил и упала на чистый лист. Я смотрела на расползающуюся кляксу.

— Вы хотите сказать, что раз я шлюха, то вы могли бы оправдать собственную жизнь, наставив меня на путь истинный?

Снова воцарилась тишина, затем Шейкер заговорил — тихо и с едва сдерживаемой злостью.

— Нет. Потому что я подумал: может быть, с помощью отвара из пастушьей сумки с небольшой добавкой розмарина, который снимает спазмы, роды удастся остановить. Когда же я понял, что все зашло слишком далеко, я захотел помочь вам и убедиться, что вы не будете вынуждены рожать в одиночестве, где-нибудь на улице, где вы можете истечь кровью. Вот как я надеялся вам помочь, даже несмотря на то что я не врач, не хирург, а обычный человек, которому небезразлична судьба незнакомки. Вот почему вы оказались моим знаком. Вы заставили меня подняться над трясиной собственного эгоизма.

Я прикусила щеку. От этой недавно появившейся привычки на внутренней стороне моей щеки образовалось маленькое твердое уплотнение. Я кусала щеку, чтобы взять себя в руки и не сказать лишнего миссис Смолпис или вот в таких случаях, когда не знала, что ответить.

Шейкер вернулся к столу и, пододвинув лампу поближе, показал отрывок из книги, с которого мне следовало начать. Я принялась старательно его переписывать. Больше мы никогда не разговаривали на эту тему.

Глава тринадцатая

Как и предсказывал Шейкер, через день Нэн и Мэри вновь приступили к работе. Подозреваю, что миссис Смолпис обрадовалась их возвращению только потому, что понимала: теперь с ней снова будут нянчиться так, как она привыкла. Я пришла к заключению, что она хотела вести приятную светскую жизнь — принимать приглашения на ленч и на чай, посещать церковные собрания. Возможно, она была уверена: стоит только предоставить мне свободу действий, и я сразу же сбегу, прихватив столовое серебро, и поэтому боялась оставлять меня дома одну.

Первую проведенную вместе со мной неделю она терпела мое присутствие, только когда я читала ей Библию. Однажды у миссис Смолпис выдался плохой день — она все время жаловалась на боль в суставах, а затем попыталась заставить меня раскаяться в грехах и признать свою нечестивость и то, что, по ее понятию, являлось похотливыми мыслями. Когда я упрямо отказалась, она ударила меня по рукам Библией, предсказывая мне смерть в одиночестве и бесконечные муки в аду. Она объяснила мне, что методизм[11] являлся естественной стадией ее морального развития и на нем до сих пор основываются ее интеллект и философские взгляды.

Мне не стоило большого труда привыкнуть к таким настроениям миссис Смолпис, а когда однажды утром у нее снова случился припадок, я легко пришла ей на помощь, так же как это делал Шейкер.