Лёнькин букварь

В каждый понедельник, по дороге в школу, выйдя за деревню, я сразу начинал рассказывать ребятам о прочитанном. Ребята с девчонками окружали меня и слушали с восторгом и восхищением, наступая друг другу на лапти и не обращая на это внимания.

Вторая памятная мне поездка в Спешнево прошла без приключений. Правда, была метель, но не очень морозило. Меня проводили из деревни пораньше. Мать боялась, что я в такую метель собьюсь с дороги и где-нибудь замёрзну, но я утверждал, что ничего не случится, и пустился в путь. Ехал я долго. Но мне казалось, что не ехал, а плыл по необъятному океану, потому что ни сверху, ни по сторонам, кроме беспрерывного мельканья снежинок, крупных, пухлых, ничего не различалось. Я смотрел лошади под ноги, следил, есть ли дорога. Лошадь и сама шла по дороге, даже и там, где дорога была забита, переметена снегом. И всё же я замечал места, докуда доезжал. По первым, тёмным кустам у дороги знал, что доехал до Скородинской вершинки, потом поравнялся с посёлком. Справа был дом и слева, но далеко от дороги. Лошадь попыталась свернуть влево, там, за лощиной, был центр посёлка с конюшней, но я направил её прямо, и она нехотя пошла дальше. Потом я проехал Задний вершок и спустился под могильник, где перекрещивались два глубоких оврага, по которым даже не косили сено, а лишь пасли спешнёвских коров, потому что склоны оврагов были круты, глинисты и трава на них росла худосочная. Лишь в верховьях оврагов ставились сенные стога.

Дорога пригорком поднималась к Спешневу. Слева на бугре было большое кладбище с высоким железным крестом, а справа — дно оврага. Дорога была забита снегом. Лошадь тащила сани с трудом. Я в страхе от близости погоста и глубины оврага, куда могло под раскат утащить сани, сидел ни жив ни мёртв. Снег валил гуще, словно решил завалить этот овраг, сровнять его с полями. Наверху, у кладбищенской канавы лошадь моя вдруг остановилась. Я понукнул её, а она ни с места. До меня донёсся человеческий мужской голос. Что кричали, я не мог понять. Всмотревшись, я разглядел лошадь, целующуюся с моей лошадью. Наконец я разобрал: «Давай сворачивай! Я с возом». — «Не могу», — пропищал я в ответ.

И вот из встречных саней выбрался человек в свите с поднятым высоким воротником, полез по снегу к моим саням. Я подумал, что он меня изобьёт, что я ему не уступил дорогу.

Он подобрался ко мне, спросил:

— Ты чей?

— Каменский, — пропищал я голосом, поскользнувшимся на слезах.

— Лёнька, это ты?

— Я. — И лишь теперь я узнал отца. Он ездил отрабатывать дорожные дни. Был такой закон, что от каждого дома должен был человек отработать на строительстве дорог положенные дни. Отрабатывались эти дни чаще зимой. Собирались мужики партией и уезжали на неделю, на две со своими продуктами, на подводах и где-нибудь в лесу готовили дрова дорожникам и брёвна на мосты. Бывало, что весной или осенью, когда убавлялась колхозная работа, отбывали возить камень. Асфальтированных дорог у нас не было и пока нет, шоссейные каменные были редки, но и за просёлочными тогда всё же следили, чтобы не ломать зря колёс тележных и меньше буксовать редким машинам.

— За ребятами едешь? Кто тебя в такую погоду проводил? Они тут пожили бы. Не первый раз. Я заезжал, ждать мне их долго, да с возом, сам пешком снег мешу, сказал, чтобы оставались. Продукты подвезём потом. Ну, держись, обведу тебя.

Отец взял под уздцы мою лошадь и обвел её мимо своей подводы. В раскат сани не пошли по глубокому снегу. Всё обошлось благополучно.

— Поезжай, вези их. Один назад не возвращайся. Темно будет.

Встреча с отцом, когда и не думалось его встретить в такую погоду, обрадовала меня. И опять я радовался, что хорошо, когда встречаешь на дороге отца. Когда он уезжал по вербовке под Ленинград, без него было скучно и плохо. Все разговоры тогда были только о нём, почему это он уехал, подсчитывались дни, когда пройдёт его срок вербовки, и он опять вернётся домой, и можно будет с ним разговаривать о разных делах, учиться у него всему полезному в жизни.

Отец поехал под гору, а я на подъём к Спешневу. От встречи с ним мне стало тепло. Я выбрался из тулупа, встал в санях и принялся погонять лошадь, покрикивая, как мне казалось, взрослым грубым голосом:

— Э-эй, торопись! Заснула, родимая. Пустые сани не тянет… Н-но-о!

ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ