Лёнькин букварь

— Всё. Она теперь наша. У стенки стояла. Мам, мне ведро попоить её.

— Какое ещё питьё ночью. Урезонься. Голову потеряли на лошадях. С утра пропадают по лесам да полям.

— Власти наоборот нас похвалят, — возразил брат. — Мы же не себе лошадей собираем, а на колхозную конюшню. Не должна же конюшня без лошадей пустовать.

— А немец придёт, он что вам скажет, что вы за колхоз стоите? Ой, уж вы отступитесь от своих затей. Беды наживёте, ребята.

— Немец если придёт, мы их поделим, как будто частники будем, а наши вернутся — будет на чём пахать поля, а какие ещё и в армию пригодятся, — доказывал брат матери.

Отец улыбался. Его радовала наша любовь к лошадям. По лицу было видно: позови его искать по полям лошадей— охотно пойдёт.

Мишка позвал меня помогать ему. От лени мне не хотелось одеваться, но я промолчал при отце, собрался и вышел в ночную темень.

Рано утром мы рассматривали лошадь. Была она не велика, молодая. Отдавать её Лёньке было жалко. Не хотелось расставаться и с Буланкой. К весне она обещала подарить нам жеребёнка. И мы решили держать лошадей совместно.

Три дня пробыл отец дома и ушёл на войну. Теперь с ним простились все. Он ушёл, чтобы больше не вернуться к нам. Его где-то убили немцы пулей, а может быть, миной или бомбой, убили на нашей российской земле: или у Мясного Бора на Псковщине, или же где-то на Зуше под Новосилем, или у Мценска, убили враги за любовь к своей земле, к своей родине, к труду.

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

На пруду схватился лёд. Вначале он был тонкий и прозрачный. Брошенный камешек, прыгая, со звонким цоканьем проскакивал от берега далеко на середину пруда. Потом лёд стал толще, глуше, издавал звуки, мы начали по нему кататься. Но снегу не было. Мы жили вольно, скучали без работы и ученья. Вестей о войне нам не передавали. Газет не стало. Радио с наушниками у Назаровых зачем-то отобрали ещё летом. Я иногда подходил к антенному столбу и слушал загадочный шум, идущий от проводов, и придумывал разные военные истории, в которых наши побеждали немцев. Я заходил к Назаровым поговорить с дедом. Он сильно кашлял, задыхался и разговаривал медленно, через силу. В деревне иногда появлялись бежавшие с фронта от разбитых частей красноармейцы и рассказывали, что немец захватил Мценск и Чернь и двинулся на Тулу.

Дед Андрей спрашивал:

— Что же будет-то, если он придёт?

«Он» — это Гитлер. Я не мог ответить деду Андрею, что будет потом.

У Назаровых на полке под потолком лежали книжки. Читать их теперь было некому. Мне очень хотелось их посмотреть, но просить их я боялся. Было у меня ещё и другое желание: получить эти книги или часть из них в свои владения. Я совсем перестал играть с ребятами, выжидал случай унести хоть одну книжку. Был у меня к этому сильный интерес ещё и от мести. За мои листочки, которые я нашёл на школьном чердаке, выменянные у нас Мишкой Назаровым, я долго собирался отомстить — и вот теперь месть была придумана: унести его книжку. Настал день, когда я это смог осуществить.

Однажды я пришёл к ним. Моему приходу очень обрадовалась жена Костика, Шура.

— Лёня, ты посидишь с Надюшкой? Мои деды уехали в Глотово в гости, а мне от неё не сходить по делу к Захаровым. Я быстро сбегаю. Ты посидишь?

— Посижу, — ответил я и радостно взглянул на книжную полку.

— Она спит, — наказывала Шура, — а проснётся, — ты её покачай. Я скоро приду.

Я остался в доме за няньку и за хозяина. Я послушал скрип шагов за окнами и когда они стихли, поставил под полку скамейку, встал на неё и потянулся за книжками. До полки я чуть-чуть не дотянулся. Поставив скамейку на место, я схватил кочергу и свалил самую толстую и новую книжку, свалил вторую.

На улице послышались голоса. Я приткнул в угол у печи кочерёжку, подобрал книжки и заметался с ними по избе, не находя им места. Но лишь успел швырнуть их на печку, как скрипнула сенная дверь и кто-то стал искать скобу на избяной двери. Я принялся качать в люльке крепко спавшую Надюшку. В избу вошла соседка Назаровых, Катя Алёшина.

— Ой, какая нянька тут! — заговорила она. — И ты справляешься с Надюшкой?

Я принял эту похвалу за насмешку, надулся, не сказав ни слова, отошёл от люльки.

— Ты ко мне не пошёл бы в няньки? — спросила Катя. — Моя девка смирнее Надьки, с ней меньше тебе хлопот будет.

— Нужны мне они дюже — нянчить их, — буркнул я и вышел на улицу.

Была солнечная осенняя погода. Мне расхотелось сидеть в няньках, и я пожалел, что согласился качать Надьку. Но от Захаровых вышла Шура, и я вернулся в избу. Когда она пришла, я побыл у них, послушал ее разговор с Катей и спросил:

— Шура, мне книжечку какую-нибудь можно почитать взять домой?

— О, да хоть все бери. Кому их теперь читать? — Она сняла мне толстую книгу.

Я бережно взял её и прочитал название: «Севастопольская страда».

— Ещё подать? — спросил Шура.

— Можно ещё.

Я получил стихотворения Некрасова и отправился домой, жалея, что хотел унести тайно, когда их все и так отдали бы.