Лёнькин букварь

Угнали от нас и колхозных лошадей, оставив на нашу Каменку лишь три клячи. Разломали колхозную пасеку и поделили мёд на всех. В октябре в ясные дни стали видны в западной стороне чёрные дымы горящих хлебов, элеваторов и разных железнодорожных складов. Вокруг нашей деревни стояла некошеная рожь, овсы; стояли необмолоченные скирды, пугавшие нас тем, что в них могут прятаться диверсанты. И мы отрядами обходили стога и скирды, надеясь поймать диверсанта, но их не было.

Большие ребята стали ходить по полям собирать отставших или брошенных лошадей. Они брели через поля на восток, следом за своим табуном. До снега в нашей колхозной конюшне стояло уже восемь лошадей. Дед Алексан в холода быть конюхом отказался, стал он стар и бесплатно не захотел работать. Тогда решили лошадей разделить на дворы и смотреть каждый за своими. Нам досталась наша старая Буланка. Пока лошади стояли под плохим присмотром, они исхудали. И вот мы стали их на день разводить по своим дворам, поить чистой тёплой водой, кормить сеном и зерном, чистить, скрести скребком. Главным конюхом у нас был Мишка, а мы с Лёнькой оставались у него помощниками, но такими помощниками, каких не надо было гнать к работе палками. Мы почти забыли игры, днями не отходили от Буланки, и у неё скоро округлилась спина, гладенькой стала шерсть и раздались вширь бока.

Ещё не было снега, ездить мы ежедневно никуда и ни за чем не могли, у нас не осталось телег. Но к первопутку мы собрали из старья хорошие сани и ждали снега, чтобы их обкатать. Снег не выпадал. Бывали заморозки, но снова опускались дожди. Страшно становилось в деревне в дождливые осенние ночи. Летом, когда объявилась война, по ночам дежурили. Сторожем деревенским был наш сосед, Андрей Павлович Назаров, отец Костика-шофёра. До войны он ходил по ночам по деревне с колотушкой, караулил. В войну, когда стали с вечера затемнять окна, чтобы немецкие самолёты не стали бы бомбить деревню, и все были напуганы шпионами и диверсантами, стали назначать дежурных по несколько человек.

Однажды мы услышали поздним вечером гуд самолёта, вышли с братом на порог и увидели высоко-высоко плывущий по небу огонёк.

— Немецкий, — сказал Мишка. — Наши не так гудят. И высоко так не поднимаются.

— Миш, а что да отец наш прилетит на самолёте и опустится с него прямо к порогу? — спросил я.

— Так не может быть, не придумывай сказки, — ответил брат.

— А ты обрадовался бы? — не отставал я.

— Обрадовался бы. Только нечего зря мечтать об этом. Я надоел Мишке пустыми вопросами. Он пошёл в сенцы. Я шагнул за ним, боясь остаться за дверью и попасть в руки диверсанта, прошмыгнул в избу.

— Ну, что там? — спросила мать.

— Немец полетел, — ответил я. — Высоко-высоко. Огонёк виден.

— Неужели виден! — удивилась мать.

— Как звёздочка.

— Надо же!

— Мам, вот бы наш отец прилетел и спустился бы на парашюте, — сказал я.

— На каком парашюте? — спросила мать.

— Ас аэроплана. С нашего только.

— Выдумает чего зря, — ответила мать.

Мне так сильно хотелось разговаривать об отце, мечтая о необычном его появлении, что я стал думать втайне, как он оказывается на крыше, как он спускается на землю. Когда он проделывал знакомый мне путь с крыши, я возвращал его снова в небеса и опускал его на спасительном парашюте на тополь или на ракитку под окнами, помогал ему освободиться от постромок парашюта и снова стать на землю. Думал я и о колодцах, и о пруде, и об озёрках, и даже о провальных ямах в Дубняке под садом, но отовсюду путь отца приходил к порогу нашей избы. С этими отрадными думами я и уснул на печи, уснул и проснулся от шума, как будто я и не засыпал, а лишь задумался.

Вначале раздался осторожный стук в окно, а потом мать разбудила шёпотом брата. Не зажигая огня, они слезли на пол и нашли в темноте топор. Стук повторился, но был уже смелее и чётче, как будто радостный. Стучались в первое от порога окно.

Дверь долго не отворялась. Раздался снова стук в окно более громкий, и донёсся глухой голос. Я радостно крикнул, слетая кувырком с печки:

— Мамка, это отец! Отворяй скорее!

Мать отворила дверь в сенцы и спросила:

— Кто там?

— Да отец же, мам! — повторил я.

— Погоди ты, — сказала мать и спросила: —Данилка, ты там?

И вот отец вошёл в избу, снял с себя намокшую одежду, расцеловал всех и стал рассказывать:

— Всё было хорошо, а от Спешнева дождь пошёл, заморосил, заморосил да вот и вымочил. Дорогу разом развезло. Осклизло. Ноги расползаются в разные стороны, хоть оставайся в поле. До понаринской дороги добрёл, смотрю чернеет что-то. Лошадь фыркнула. Подхожу, позвал — стоит. Обратенки нет — как быть? Стал садиться — не вспрыгнуть. Кое-как одолел. Верхом ехал, легче стало…

— Ты на лошади? — спросил Мишка.

— Верхом.

— А где же она?

— У тополя оставил. Ушла, верно.

— Эх, папка, папка. Она же наша будет. Мы разделили всех по дворам. Нам с няней Варей Буланка наша досталась. А теперь две было бы…

— Да не пойдёт она никуда ночью от деревни, — сказал отец. — Утром найдётся.

— Кто-нибудь словит. Я сейчас выйду, поищу.

Мишка быстро оделся, взял уздечку и вышел, но скоро вернулся и сказал.