Липяги. Из записок сельского учителя

— Пора и нам на отдых! — сказал Василий Кузьмич. — Я думаю, мы с вами заночуем в машине. Ночью не так душно.

Мы стали укладываться. Я помог Ронжину откинуть передние сиденья; затем мы постлали под бок куртки и ватники и улеглись. В нагретой за день машине было душновато. Василий Кузьмич приоткрыл боковое стекло.

— Тишина… почти такая же, как там… — проговорил Ронжин.

— И долго продолжалось ваше пребывание там?

— Мне показалось: вечность, — продолжал Василий Кузьмич. — Хотя в самом деле я потерял сознание на какие-то считанные минуты. Услыша мой крик, люди бросились к двери. Но она оказалась закрытой. Не так-то легко выломать дверь председательского кабинета! Пришлось вызвать пожарников. Те справились быстро. Вломились ко мне, а я лежу пластом посреди кабинета. Вызвали врача. Врач сделал укол; я пришел в себя. Слышу, врач по моему телефону звонит куда-то и говорит: «инфаркт», — но пошевелиться и сказать что-либо не могу… Весь день я пролежал у себя и лишь поздно ночью меня перевезли в больницу. Поместили одного в палату. Никого ко мне не пускают. Лежу день-другой… Как виденный когда-то сон, в сознании всплывают воспоминанья. Вспоминаю, как Парамонов сказал: «Все это ложь!..», а где сказал, почему? — не помню…

— И долго вы пробыли в больнице?

— Три месяца. Потом — почти полгода — в санатории.

— Ну и что ж дальше-то? Собирались в тот день доверенные?..

Ронжин перевернулся, лег навзничь, заложив руки под голову, вздохнул и проговорил тихо:

— Там-то и произошло самое страшное, — Василий Кузьмич помолчал и, спустя минуту, продолжал: — Я узнал обо всем через месяц. Да-а, собрали человек двенадцать. А всего членов пленума — семьдесят пять. Самых известных пригласили. Собрали всех в доме отдыха шахтеров. Это в парке, за Вердой. У райкома там было несколько комнат. Что-то вроде однодневного дома отдыха. Накрыты столы: водка, закуски, одним словом, семейный ужин. Каждый, я так думаю, предполагал, что Константин Васильевич пригласил их, чтобы обмыть орден. Когда все собрались, в столовой появился Шумилин, второй секретарь. Вошел и говорит, что Константин Васильевич задерживается и потому просил начинать без него. Давайте, говорит, выпьем за дружбу, за наши с вами успехи… Налили. Выпили. Выпили по одной, по другой — вдруг Парамонов входит. И в честь его, разумеется, выпили. Уже начали и без тостов добавлять. Встает тот самый полковник и говорит: «Вот что, товарищи. Мне поручено сообщить вам печальную весть: решением бюро обкома наш дорогой Константин Васильевич освобожден от исполнения обязанностей…» Можете себе представить, что тут началось! Крики со всех сторон: «Враки! Не может этого быть!» — «Да мы все горой за Константина Васильча!» — «Если бы узнал товарищ Четвериков!» В общем, реакция была та, на которую рассчитывали. Появилась «петиция» в защиту Константина Васильевича. Бумага пошла по столу. Все подписывали ее, не читая. Очередь дошла до председателя колхоза в Выселках — Карандашова. Тот неожиданно встал из-за стола, отбросил бумагу и говорит: «Я подписывать не буду! Правильно поступили, что сняли товарища Парамонова. И не одного его, а всех нас надо гнать взашей! Кого мы хотели обмануть? Народ, партию хотели обмануть!..» На него зашикали, дескать, чего орешь? Но он, не унимаясь, продолжал доказывать свое. «Ты скажи, Ефремов, — подступил он к председателю «Луча», — за что тебе орден дали? За то, что больше других приписал!..» И пошел, и пошел… Ефремов на него с кулаками. Едва растащили их. Карандашов скомкал бумагу, бросил ее на пол и направился вон, к выходу. Парамонов остановил его. «Ты прав, — сказал он Карандашову. — Шут с ней, с бумагой. Давай выпьем мировую!..» Берет рюмку, подает Карандашову. Они чокнулись и выпили. И все, глядя на них, тоже выпили. Молча, без тостов…

Возле палатки что-то загромыхало. Я приподнял голову: никого.

— Что там? — спросил Ронжин.

— Вы тоже слышали?

— Мне показалось, что кто-то громыхнул кастрюлей.

— Шут с ней — с кастрюлей! Как бы махотку не стащили. Я головой за ее сохранность поручился…

Открыв дверцу машины, я — как был босиком — побежал к палатке. Большущая черная собака подбирала остатки рыбьих голов, которые мы повыбрасывали из ухи. Пришлось вооружиться удилищем, чтобы отогнать ночного гостя.

Когда я вернулся к машине, Ронжин, как мне показалось, уже спал. Мне не хотелось его тревожить. Однако едва я хлопнул дверцей, Василий Кузьмич снова открыл глаза.

— Врачи советуют мне рано ложиться, — проговорил он сонным голосом. — А мы с вами совсем заболтались.

Пришлось признаться, что это я во всем виноват. Но, признаваясь, я добавил, что все равно не засну, пока Василий Кузьмич не расскажет, что же такое «самое страшное» случилось там, на даче?