Липяги. Из записок сельского учителя

— Все это как снежный ком на голову свалилось на нас. Особенно страшно было слушать одно письмо. Видимо, колхозного председателя. Он писал, что его заставили сдать в мясопоставку все молочное стадо — даже племенное поголовье… Не говорю о себе, но даже Константин Васильевич — человек тертый, опытный — и тот вначале растерялся. Гляжу на него, а он сидит будто окаменелый. Зажал голову ладонями, меж пальцев видны пунцовые уши. Они, знаете, великоваты у него и теперь торчали пунцовые. Все равно как у провинившегося школьника… Наконец Парамонов справился с собой. «Все это — ложь!» — сказал он. «Нет, не ложь, товарищ Парамонов!» — возразил председатель комиссии. И стал докладывать о результатах проверки писем. Оказалось, что члены комиссии беседовали и с весовщиками приемных пунктов, и с колхозниками, у которых председатели скупали коров, и с продавщицами магазинов, где мы добывали масло. Дотошный народ! Даже копии квитанций из гостиниц, где ночевали председатели, приезжая на шах< ты, — все оказалось у них. Фамилия, дата… Тут уж, как говорится, ничего не попишешь! Пришлось выслушать все до конца…

После доклада комиссии Карцев спросил Парамонова, что он может дополнить или сказать в оправдание своих действий. Константину Васильевичу надо бы отбросить амбицию да отвечать по-партийному. Но он был до крайности самолюбив. Признать ошибку, сказать, что виноваты, — таких слов он произнести не мог. А надо бы. Надо бы сказать, что действовали так не из-за корысти, а потому, что искренне верили: делаем большое, нужное дело. Всем нам казалось тогда, что для броска вперед действительно нужен «маяк». Мы, мол, не вытягивали трех норм. И вместо того чтобы признаться в том, что похвастались зазря, вместо того чтобы одуматься, — смалодушничали, пошли на обман. Это, конечно, не было б оправданием наших поступков, но, хоть в какой-то степени, явилось бы объяснением того, что случилось. А Парамонов полез в амбицию. Он начал говорить о своих заслугах, пытался все свалить на обком — дескать, сверху понукали. Карцев оборвал его: «Я думаю, товарищи, что все ясно. Есть предложение — освободить товарищей Парамонова и Ронжина. А вопрос об их партийной принадлежности или о взысканиях поставить на пленуме райкома… Нет других предложений? Голосую. Кто — за? Единогласно. Вы — свободны»…

Мы встали и пошли к двери.

Никто не проронил ни слова.

Когда мы были совсем в дверях, Карцев бросил: «Готовьте пленум, товарищ Парамонов!»

Константин Васильевич остановился было, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал. Махнул рукой, мол, ясно! — и бесшумно прикрыл за собой дверь…

13

Нам удалось поймать еще по нескольку штук пескарей. Мы выбрали удочки и крикнули Полунину, что живцы есть. Пусть готовит донки.

Володяка копошился на берегу.

— Надо попробовать забросить вон там, чуть пониже острова, — сказал я, передавая Володяке ведерко с пескарями. Живцы чернели на дне. У каждого из них хвост заломлен в сторону, словно запятая. — Там водоворот и невероятная глубина. Там непременно охотится щука. Небось за ночь схватит.

— Там мы перемет поставили на самом перекате, — заметил Ронжин.

— Пусть стоит. А донки в самое бучило забросить.

— Ты думаешь, что там охотится крупная рыба? — переспросил Володяка.

— Непременно.

— Ну хорошо. Командуй, где бросать: тут, что ли?

Полунин, держа в одной руке донки, а в другой — ведро, прошел на то место, которое я указал. За островом, образованным двумя протоками, Дон разливается широко, просторно. От крутоверти и быстрого течения в омуте полным-полно набило пены, и она белела под кустами ив, нависших над водой, словно там спряталась от зноя отара овец.

С луга на реку наползал туман. Мне не хотелось лезть вниз, к Володяке. Я спросил: справится ли он один? Полунин сказал, что справится. Тем лучше.

Мы сели с Ронжиным на подмытое, поваленное половодьем дерево. На бревне и на кустах вблизи нас чернели ошметья ила — следы весеннего паводка.

— Представляю, с каким настроением вы возвращались домой! — сказал я.

— Да-а… — отозвался Василий Кузьмич. — Мне стало ясно, что прожитую жизнь надо перечеркнуть — и начинать все сначала. «Вовремя нас остановили, — думал я. — В каком, еще более страшном омуте вранья очутились бы мы через год-другой! Обязательства — огромные. А как же «маяки»! Скота на фермах мало, молодняка — нет. Свезли бы все маточное поголовье…» Со мной делалось что-то странное. Меня знобило всю дорогу. Мне не хватало воздуха. Я задыхался. Несколько раз просил шофера остановить машину — выходил проветриться. Парамонов подбадривал меня, как мог. «Чего ты, Васильч, нос повесил? — говорил он. — Мы еще поборемся за правду! Это все проделки Карцева. Хочет убрать соперника. Видишь ли, в чем дело: как-то Четвериков предложил мне заведовать сельхозотделом. Я отказался, сославшись на то, что не хочу уходить из района. Карцев подумал, что я мечу на его место, на место второго секретаря… Вот он и закусил удила»…