Липяги. Из записок сельского учителя

Прошли они к директору; следом юркнул туда и Степан. Уборщица, закрыв дверь инструкторской, побежала кликать персонал. Вскоре собрались все — и директор, и начальник мастерских, и специалисты. Совещание, значит. Контора находилась в финском домике — через перегородку все слышно. Парамонов, видать, проехал по кукурузным полям и теперь давал, как тогда говорили, взбучку — за плохие всходы, за сор, за то, что во многих местах не получились квадраты. Он учил специалистов, как ухаживать за «королевой». Потом стал вслух подсчитывать, сколько кормовых единиц надобно получить и сколько мы их теряем от нерадивости. Считал он долго, и выходило у него убедительно. А я слушал его и — очень хорошо помню — одна мысль не давала мне покоя.

«Почему так выходит у нас? — думал я тогда. — Считать все умеем, а концы с концами свести не можем. Ведь, бывало, дед… Он не знал счета — ни кормовым единицам, ни протеину. Поглядит, сколько ему стожков сена пришлось, когда делят пай; прикинет тут же сколько свалено вико-овсяной смеси да сколько посеяно гречихи и проса… Поглядит, прикинет — да из этого расчета оставляет скотину на зиму. Если урожай плох, он вез овец и телку в Данков, а на деньги подкупал ржи и сена. И глядишь: худо-бедно — а скотина весной на ногах, и сам с сумой не ходил за кусочками… Да-а… Отец — тот хоть не очень учен был, а со счетами всю жизнь не расставался. Всю ночь, бывало, считает. Отнесет свои бумаги в правление — там председатель, заместитель, бухгалтерия. Все, как говорит мать, плантуют. Плантуют-плантуют, а как зима — так скотину на фермах одной сорновкой кормят. На ремнях к весне коровы еле держатся…

А теперь и вовсе — все в Липягах грамотеями стали. Не только Парамонов, но и Марья, сестрица моя — и та — разбуди ее среди ночи, — она тебе, не запнувшись, отрапортует, сколько кормовых единиц в кукурузе да в овсе, да где более всего протеина… А дела… да!..»

Думаю я так — вдруг слышу: кто-то в коридоре крутит рукоятку телефонного аппарата. Покрутил-покрутил и: «Алле! Слушай, Никодимыч! (Понял я — Володяка бухгалтеру нашему звонит.) — Я тут с товарищем Парамоновым в МТС нахожусь. Проголодались — понимаешь! Организуй это дело. Стол — человек на десять. Зачем в чайной? У меня дома — скажи жене. Яичек пусть сварит всмятку… Всмятку — понял? Так любит Константин Васильевич… Огурчиков свежих… Конечно, конечно! Магазин закрыт? Сходи к Юданихе домой — пусть откроет! Так-то. Мы приедем часика через два. Действуй!»

Прошло немного времени — затихло у директора. Потом опять — шаги по коридору; говор у крыльца. Я подошел к окну. К черной «Волге» шел рослый, крутоплечий человек. На голове — пышная копна седых волос; шляпу он держал в руке.

«Вот какой наш секретарь!» — подумал я, любуясь его статью и выправкой.

Парамонов сказал что-то директору и специалистам, обступившим машину, — и хлоп! — дверца «Волги» захлопнулась; еще миг — и вот уже, взметнув шлейф пыли, она мчится через Подвысокий, на Липяги…

11

Вспомнил я эту встречу, однако не стал рассказывать про нее. К чему теребить прошлое?

Ронжин, видимо, заметил, что я рассеян и плохо слушаю его; он замолк, повздыхал, потом перевернулся на спину и долго лежал, распластавшись, неподвижно.

Дождь мало-помалу перестал. Проглянуло солнышко. Мы выбрались из палатки. На лугу было сыро; с листьев ольховника спадали капли дождя. Туча, разорванная надвое, уходила на запад, в сторону Куликова поля. Там нет-нет да еще погромыхивало. Но тут, над нами, небо было чисто. Лишь изредка проносились серые облака, и снова начинало моросить, но капли были мелкие, теплые— они не пугали. Направо, на востоке, через всю излучину Дона — с одного берега на другой — перекинулся разноцветный мост радуги. Река там вся переливалась розовыми, синими, голубыми полосами. Эти полосы лежали и на небе, и на деревьях старого парка, и на избах деревеньки, черневшей по ту сторону реки.

— Пойду, проверю донки, — сказал Володяка и, обходя стороной мокрые кусты, пошагал вниз, к реке.

Мы с Ронжиным тоже пошли за ним — поглядеть: велика ли добыча. Но мы не стали спускаться к реке, на песчаную отмель, где чернели колышки с подвешенными к ним колокольчиками, а остановились наверху, на луговине.

Наблюдая за Володякой, который выбирал из воды закидушки, проверяя, нет ли на крючках добычи, — я все продолжал думать о Парамонове.

Константина Васильевича у нас любили. Он был на редкость демократичен; сам вникал в каждое дело, не передоверяя его помощникам. Я не говорю уже о людях, но он проявлял заботу о любом предмете — движимом и недвижимом. Нет в Побединском руднике шахты, штрека, где бы не побывал Парамонов; нет в районе фермы, построенной без его участия. Одна обязана ему крышей — шифер помог достать; для другой — стекло или цементу раздобыл…