Липяги. Из записок сельского учителя

— Константин Васильевич был практик. Столько лет на руководящей работе — поднаторел! — Ронжин воткнул в траву недокуренную папиросу. — Он учился где-то, кажется в вечерней школе. Ну, конечно, окончил областную партшколу. Но в общем-то, как он сам мне признавался, он вырос из самодеятельности. Во время коллективизации работал слесарем в депо… не то в Ряжске, а может, в Рыбном. Видно, развеселый был парень. Организовал самодеятельный кружок — частушки, песни, гармошка… Он и секретарем уже был — любил на губной гармошке играть… Ну вот: каждую субботу они выезжали в деревню — агитировать за колхозы. Его заметили. Взяли в РИК заведовать отделом культуры. Тут он подучился, и когда в тридцать седьмом году началось избиение кадров, то случилось так, что некого было поставить председателем райисполкома. Его и выдвинули. Поработал год-другой, — послали в областную партшколу. Потом, значит, как я говорил, в обкоме всю войну. Тут он проявил себя вовсю. Поговаривали, что быть ему секретарем. Но неожиданно прислали Четверикова — и Константин Васильевич пошел на райком. Сначала между ними будто холодок пробежал. Потом, правда, они дружили. Но это было уже тогда, когда мы вместе работали.

Василий Кузьмич подобрал под себя ноги и сел поудобнее.

— Гм! Это похоже на правду — насчет самодеятельности! — встрял в наш разговор молчавший до этого Володяка. — Как он, бывало, с доярками — комедия! Соберет их на совещание… по очереди вызывает на сцену… Одной — платок на голову повяжет, другой — отрез на платье. Обнимает каждую, по имени-отчеству… Бабы без ума от его обходительности. Готовы горы свернуть. Задарма согласны были работать… О чем ни говорят, все: «Константин Васильч!.. Константин Васильч…»

Володяка говорил это с улыбкой. В словах его я уловил иронию. И мне как-то не по себе стало. «Неблагодарный ты! — подумал я о Полунине. — Пока Константин Васильевич ходил в секретарях, ты первым лебезил перед ним, ловил на лету каждое его слово, не знал, чем услужить. А теперь: «самодеятельность»… Гм! Ха-ха!..»

Мне вспомнилась первая моя встреча с Парамоновым. На второй или на третий год его секретарствования. Летом, в покос было. Бирдюк починил мне электрическую машину и наказал, чтобы я пришел за прибором (Яков Никитич тогда еще в МТС работал). Я отправился к Подвысокому, взял у Бирдюка прибор и собрался было домой, но случайно встретил у конторы Степаху, младшего брата. Его в то время с транспорта перебросили на укрепление инструкторских групп по зоне (были такие!). Работа суетная — все сутки в бегах. Виделись мы редко. Обрадованный встречей, Степаха затащил меня к себе, в инструкторскую. Не помню, что это была за комната, — помню лишь, что посредине ее стоял длинный-предлинный стол, и весь он был завален газетами. Ну, поговорили мы о том да о сем; надумал меня Степаха угостить. Вечер субботний: в конторе — ни души. Позвал Степа уборщицу, пошептался с ней. Не прошло и четверти часа — глядь — возвращается: ни сумки у нее в руках, ни авоськи — лишь подол фартука зажат в руке. Подошла к столу и давай выкладывать; и бутылка портвейна там была, и лук зеленый, и яиц десяток. Только мы расположились, и Степа уже стаканы вином наполнил, — как вдруг к крыльцу конторы подкатило разом три машины: черная новенькая «Волга», газик эмтээсовский с брезентовым верхом и наша, колхозная, Володяка на которой ездил.

Степа выглянул в окно и вдруг переменился в лице: «Парамонов!» — прошептал он.

Мы с братом засуетились, не зная, что делать, куда спрятать бутылку и стаканы. Но уборщица не растерялась. Она спокойно прикрыла стол газетами и как ни в чем не бывало двинулась к двери. Дородная, статная — она загородила собой двери инструкторской, и, когда гости сунулись, было, к нам, уборщица спровадила их в кабинет директора. Слышу: протопали по коридору. Человек десять их было. У нас не принято, чтобы начальство ездило без «хвоста». Не солидно. Потом: кто-то должен восхищаться мудростью руководящего товарища, доносить его установки до масс.

Теперь поменьше стали ездить. А ведь лет шесть назад из области, случалось, на пяти машинах приезжали. Заполонят все правление — мужики и бабы жмутся в угол, робеют: пойди, угадай, где тут самый большой начальник?

Константин Васильевич, правда, не злоупотреблял этим, но одному, видать, тоже неуютно. И тот раз — и Ронжин, и второй секретарь, и заведующий сельхозотделом — все с ним были.