Липяги. Из записок сельского учителя

Сегодня утром — я еще умываюсь — прибегает Нюрка Сапожкова, трактористка, наша соседка:

— Андрей Васильч! Просьба к вам большая.

— Слушаю, Анна Степановна.

— Владик мой письмо прислал, — затараторила Нюрка. — К Михайлову дню демобилизовать обещают. Домой приедет. Хотела курников к его приезду испечь. А тут — хучь плачь!..

— Это зачем же плакать? Радоваться надо.

— Оно конешно. Только уж очень хочу курников ему испечь.

— Пеките, в чем же дело?

— Да как же! Весь порядок обегала — ни одного правдошного мужика. Некому курице голову отрубить.

— А Гриша-то что ж…

— Ну что вы! Он опосля госпиталя крови боится. Только завела разговор об этом — он сел в свою таратайку и уехал.

— Сходи к деду Печенову…

Нюрка не дала мне договорить:

— Была. Руками и ногами открещивается. Говорит, что своим никогда не рубил.

Подумав немного, я радостно воскликнул:

— А Авданя? Небось так, без дела, на посту своем сидит. Посули ему шкалик…

— Бегала на пожарку. Закрыто у него. Сказывают, в Жерновки за капустой поехал. — Нюрка помолчала, передохнула. — Я уж, Андрей Васильч, и к Беленькому бегала— опоздала, на станцию ушел… И к Бирдюку. Этот наотрез отказался. Собралась было на Низовку — к Алехе Головану — хоть тоже не мужик, тоже скотины давно не водит. Но мне-то какое дело: раз партийный секретарь — обязан!.. — Нюрка покрепче затянула платок, улыбнулась. Баба она бойкая, разбитная. В войну с тремя ребятами без мужа осталась. Она в любом деле не хуже мужика: и косу отбить, и лошадь запрячь… — Да-а… собралась, — продолжала Нюрка, — а тут про вас, Андрей Васильч, вспомнила. «Эк! — думаю, — дура ты баба! Садовая голова! Все село обегала, а про соседа свово позабыла! Сосед-то наш, чай, не чета моему железнодорожнику. Небось приходилось ему курице голову рубить…»

— Гм-м!

Я вытер лицо полотенцем, помолчал, стараясь придумать убедительную причину для отказа. Как-то не поворачивался язык сказать Нюрке, что, как и дед Печенов, я за всю свою жизнь не отрубил голову ни одной курице!

— Теперь я спешу в школу, Анна Степановна, — сказал я и кивнул на ходики, висевшие тут же, на кухне.

— И-и! — запела Нюрка. — Долгое ль это дело! Я их уже словила. В кошелке дерюжкой прикрыты сидят. Пенек там рядом. Возьми топор да…

— Вот-вот, — подхватил я. — Топор ведь надо наточить. А я, право, не знаю, где его искать. Давайте вечером, после школы.

— Вечером — оно несподручно, — погаснув вдруг, грустно отозвалась Нюрка. — Цыплят небось так не бросишь.

Их ощипать надыть. А щипать их спеши, пока они теплые. Закоченеет — перо из него не вытянешь. — И она снова взялась меня «агитировать»: — Есть-то их пять цыплят! Наседка нынче непутевая попалась — то сидит, а то вскочит и бегает по двору: «кво-кво…» Силком сидеть заставляла. Закрою ее решетом, сиди, мол. А она хитрее меня оказалась: встанет на ноги и стоит! Что помяла, что вывелись да поколели с недогляду. И как не подохнуть им?! За птицей ведь догляд нужен. И корм не наш. А то прибежишь, картошки им накрошишь, и снова — бегом… А с картошки-то только одни мы, бабы, мордеем. А курице-то небось зернышко надо. Да где его, зернышко-то, взять. Да-а… Значит, завтра, Андрей Васильч?

— Да, завтра.

— Завтра — так завтра… — сокрушенно отозвалась Нюрка.

Она еще о чем-то пошепталась минуту-другую с Ниной — и убежала.

2

Соседка убежала, а я как стоял посреди кухни, так и сдвинуться с места не могу, словно закаменел. «Вот, думаю, попал в переплет! Шут меня потянул за язык — обещать. Небось нашла бы кого-нибудь помимо меня! А теперь — ничего не поделаешь: придется завтра рубить головы этим глупым цыплятам…»

Видимо, и на лице моем было выражение растерянности, потому что Нина, войдя на кухню, лишь только взглянула на меня, сразу же участливо спросила: что со мной? Здоров ли я?

Пришлось признаться ей, что за всю жизнь не приходилось мне отрубать голову ни одному цыпленку.

— А зачем же ты согласился? — Нина у меня очень строгая, она не признает компромиссов.

— Неудобно как-то отказываться, — пояснил я. — Ведь Нюрка весь порядок обежала. А тут — сосед, фронтовик и все такое. Не будешь же ты ей объяснять, что из пушки стрелять — это одно. Там — или ты фашиста или он тебя. А отрубить голову беззащитному существу — это другое.

Нина сочувственно покачала головой:

— Теперь придется рубить, коль обещал.

— Ничего не поделаешь — придется. Но до завтра есть еще время. Может, я что-либо придумаю.

— Ну хорошо! — сказала Нина, собирая завтрак. — Садись есть, а то опоздаем на уроки из-за твоих цыплят.

Мы сели завтракать, но есть мне не хотелось. Не было аппетита. Не из-за цыплят, конечно! Просто так — разволновался, видать. Представлю себе на миг, как завтра утром я приду к Нюркиной избе. Там на лужайке уже стоит кругляк и рядом кошелка, накрытая дерюжкой. Как я возьму в одну руку тяжелый топор, а другую засуну под дерюжку. Как я нащупаю на дне кошелки притаившегося цыпленка, как достану его, положу головой на пенек… замахнусь… Нет! Я решительно не могу! Ни есть ничего не могу, ни рубить головы цыплятам!

Нина понимающе улыбается.