Липяги. Из записок сельского учителя

— Это у меня от отца — наследственное, — говорю я в свое оправдание. — Василий Андреевич тоже, бывало, как бабы заговорят, что «сегодня цыплят обделать надыть», — так он чуть свет убежит из дому и дотемна пропадает на селе. Не мог видеть, как дед цыплят рубит. Дед тот ко всякому крестьянскому делу сподручен. А отец…

Ну уж раз я заговорил об отце и деде — тут меня нелегко остановить! Просто невозможно остановить, пока я все не выговорю! Жена знает это. Да и вы, наверное, тоже заметили.

Нина ест — я ей рассказываю. Она одевается — я рассказываю…

Сначала, конечно, о деде. Дед наш, Андрей Максимович, — он, как я теперь понимаю, был заправский мужик, настоящий. Настоящий мужик любит скотину, живность всякую. Конечно, у мужика на первом месте — лошадь. Справная лошадь — это все: и вовремя вспаханная пашня и вовремя убранное жито. Несчастье с конягой — бедствие, все равно что пожар. Мигом рушится все в доме обезлошадевшего мужика. Как нелегко поставить новую избу, так нелегко и обзавестись новой лошадью. Как правило, крестьянин норовил держать кобылу, чтобы свой стригунок на смену подрастал. Так дед и делал: от кобылки — растил кобылку. Случался жеребчик — он сбывал его.

Мужик без лошади — не мужик. Дед оттого и умер, не дожив веку, что пришлось кобылку отвести в колхоз. Настолько привычна была ему забота о лошади, что он до самых последних дней приглядывал за конюшенным закутком. Заметив, бывало, что над тем местом, где стояла некогда кобылка, протекает крыша, он тут же брал грабли и лез пелену подправлять. Над коровьим котухом ночью месяц виден, и это его мало трогало. Дед считал так: корова — бабье дело. А в бабьи дела он не любил совать нос.

Бабы носились с коровой, как с писаной торбой. Бывало, за три недели до отела мать по пять раз в ночь выходит во двор с фонарем, доглядеть, чтоб беды не случилось. В особо суровые зимы комолку за неделю до отела переводят из холодного хлева в сенцы, а то и в избу. А телята всю зиму, до весны, обитают в закутке, возле печки. И однако, несмотря на это, редкая телочка вырастала на смену «комолке». Насколько у Андрея Максимовича все шло гладко с лошадьми, — и с покрытием, и с наследством, — настолько у баб ничего не выходило с комолкой. Телята, не успев появиться на свет, поносили, росли пузатыми и кривоногими. Сколько помню, ни одна наша телочка не стала у нас коровой. И это не оттого, что бабушка или мать были нерадивы, что они меньше, чем дед кобылку, любили корову. От бедности это, от вечной нехватки. Бывало, мать ждет — не дождется, когда отелится корова. Всем надоели пустые кислые щи и сухая картошка. Еще не отошло молозиво, а мать уже спешит забелить щи; льет красноватое, густое молоко в миску с толченой картошкой. Теленка небось до трех недель положено поить цельным молоком, а бабка — все экономит, все норовит урвать от телочка: телочку разбавленного плеснет, а внукам — цельного. Внучатам молочка, соседке бескоровной, у которой грудной ребенок, кринку отнесет; там, глядишь, поросенку плеснет, а там — кошке… Всем надо, все любят молоко. Раз сэкономила, два — и вдруг: «Бяда, Палага! Телок-то того, поносит…» Мать только всплеснет руками: она знает, что раз такая беда стряслась— из этой телочки путной коровы не будет. До самой весны, пока не позеленеет пажа, такой теленок не становится на ноги; да и пажа его не исправит.

Осенью телочку режут.

И снова начинаются разговоры о том, что корова стара, что и зубов-то у нее не осталось, что и молока-то она мало дает. Повздыхают бабы, погорюют да с надеждой на бога (даст бог — и на будущий год корова принесет телочку!) — и еще на одну зиму остается старая корова. А там, глядишь, весной не очень-то милостивый к мужицким нуждам бог послал бычка; а там — опять телочку, но с нею, однако, приключилась старая беда…

И вот настает наконец время, когда в бабьи дела должны вмешаться мужики. Я имею в виду, конечно, деда. В один не очень прекрасный день дед обратает нашу старую комолку, привяжет ее за задок саней и — «ну, с богом!» Мать стоит у сеней, вытирает слезы передником. Мы, ребята, тоже все тут. Бабка стоит возле саней с хворостиной в руках.

Дед не спеша трогает сани. Бабка семенит позади, подгоняя корову. Проводив повозку до околицы, мы возвращаемся в избу.

Томительно проходит декабрьский день. У матери весь день болят зубы; она то и дело охает и вздыхает. Глядь, под вечер дед с бабкой возвращаются. За задком саней как ни в чем не бывало шествует наша комолка.

«Не продали!» Мать, как была в одной кофте, выбегает наружу. От радости она готова целоваться с коровой.

Дед — злой; бабка, бросив на стол связку баранок, спешит на печь: ноги у нее «с пару разошлись». Одна мать возится с комолкой. Она не знает, чем и угодить ей. Сена ей принесет; пойла из печки теплого достанет… И зубы у матери не болят, прошли; и не охает она и не вздыхает, — а все бегает из избы на двор да все радостно с коровой разговаривает: «Ох ты, милуша моя! Не продали тебя… Как хорошо, что ты домой обратно пришла. Что ни делает бог — все к лучшему…»

3