Липяги. Из записок сельского учителя

Нелегко продать старую корову, но еще труднее, сбыв ее, купить новую. Кажись, чего же тут мудреного? Отсчитал деньги, коль в цене столковались, — и веди скорей рогатую домой. Но вот беда в чем: приведешь ее домой — новую-то, а у нее «дефекту». Знамо, без дефекта добрую скотину на базар не поведут. Ее в селе перекупят.

Привели, значит… Мать с теми же ласковыми причитаниями, с какими она встречала старую нашу комолку, подступает и к этой. Если летом привели — повилики ей нарвет, пойло, загодя приготовленное, выставит. Попоив, покормив, мать возьмет стульчик; сядет доить. Только она протянула руки к вымени — корова как лягнет ее по рукам задним копытом! Мать к ней так и этак — и лаской, и уговорами, не дает корова молока да и только.

Мать зовет бабку.

«Что ж вы, маманя, пробовали ее при хозяевах до-ить-то?»

«И-и! Молокастая, молокастая!» — твердит одно слово бабка.

Теперь она садится на стульчик.

Однако и с бабкой такая же история.

«Ничего, образумится со временем! — решают бабы. — Видать, хозяйка обходительная была. Привыкла корова к ней. Пущай в стаде походит…»

Корову отгоняют в стадо. В полдник мать бежит в стойло — и снова возвращается с пустым подойником: и в стойле не далась. Вечером встретить корову из стада вместе с бабами к поповскому дому выходит дед. Новая корова — гладкая, видная; бока у нее расперло от травы; вымя — тугое, словно мешок с пшеном — из стороны в сторону переваливается. При каждом шаге из сосков брызжет молоко. Дед смотрит на корову, матерится вслух. Дома, едва упрямица подошла к кормушке, Андрей Максимович набрасывает ей на рога веревку; привязывает корову к стойкам: и голову, и задние ноги. Корова жалобно мычит. Большие глаза ее влажны, словно в них слезы.

Мать начинает доить. Тощенькие струйки ударились раза два о стенки подойника — и все, нет молока. Не дает — да и вся надолга!

Наутро, чуть свет, бабка зовет Купоросиху: наговор с коровы снимать. Но и старания Купоросихи не идут впрок.

— Помучившись неделю, в первое же воскресенье корову снова ведут на базар, — рассказывал я. — И снова та же карусель: продать труднее, чем купить. Случалось, что купленную вот так, наспех, корову водили потом по полгода, — на все ярмарки и базары… Мать, бывало, измучается вся…

Мать, видимо, услыхав, что я про нее рассказываю, вышла из комнаты на кухню.

— О чем ты тут, Андрей?

— Рассказываю Нине про коров, как покупали да как продавали. Помнишь, мама, как дед с бабкой продавали пеструю корову?

Мать заулыбалась.

— Этта я у тебя должна спросить, помнишь ли? — проговорила мать. — Тебе и десяти лет в ту пору не было. А я то уж намучилась с нею так, что на всю жизнь мне память. — И, обратившись к Нине, мать продолжала: — Привели раз с Чернавы… Корова гладкая, большущая. Всеми статями хороша из себя. А вымя, а вымя-то— лагун! Бабка божилась, что ведерко полное при ней хозяйка надоила. И вправду: молока у пестрой было много. Но вот беда — бодливой оказалась — ужасть! В первый же день, как погнали ее в стадо, она подцепила на рога подпаска. Чудом жив остался. В другой раз — налетела на Ефремкина поросенка. Живот ему рогами вспорола — прирезать пришлось. Дед кички ей приладил. Так она — раз! — о ветлу ими, и кички вздребезги. Был такой случай. Пошел раз Степан во двор, до ветру. Только штанишки снял, а корова — с рогами на него. Хушь ребенок, а смекнула у него голова: юркнул он под кормушку и орет из-под нее благим матом. Дед к нему! А корова и на деда с рогами. Но с Андреем Максимчем шутки плохи: тут же обратал ее — и обратно в Чернаву. В ту пору туда, на Дон, много скота пригоняли. И коров тоже. Но наша выделялась— приценяться к ней стали. Дед привязал ее покороче к телеге, ничего, подходили мужики, щупали ребра, отсчитывали кольца на рогах — никого не поддела. Особенно долго ходила одна пара — мужик и баба. Соседи, борщевские. Сторговались. Цену хорошую они дали, не меньшую, чем дед за нее заплатил. Хозяйка подоила. Ну, молока много. Довольна она коровой очень. «Плати!»— сказала она мужику. Дед с мужиком отошли в сторонку, деньги считают. А баба-то к бабке подошла и, глядя на корову, говорит: «Крупная корова-то, видная». «Ох и корова!» — запела бабка. Она протяжно, как все равно припевки поют, — так она говорила: «Ох и корова! Как подою — полна погреб махоток наставлю. Ребят семь ртов, нас, больших, четверо — и всем молока хватает». — «А че же продавать-то вздумали? — спрашивает борщевская баба. — Знать, изъянец у нее какой есть? Можа, не гуляет какой год?» — «И-и, родненькая… — шепотом по секрету сообщила бабка: — Всем хороша… как на духу, перед самим господом богом клянусь! И молока много, и к корму непривередлива, но уж больно брухуча. До того брухуча, что за детей стращаемся… в стадо принимать пастухи отказывают…» Баба та только услыхала «брухуча» — да и сразу к мужу: «Мужик, забирай обратно деньги — она брухучая!..» Мужик, понятно, не дурак. Забрал он у деда деньги — и был таков. Дед с кулаками на бабку!..