Липяги. Из записок сельского учителя

— Заботы все, — отозвался я. — Ищу для соседки мужика.

— Это банально! — проговорил Аркадий Павлович, тыкая папиросу в кадку с землей.

Я пояснил, что имел в виду не мужчину, а мужика вообще— того, о котором писали все великие русские писатели прошлого.

— Что ж, выходит, мужик ваш перевелся?

— Выходит.

— По чему вы судите? — Мазилов в спорах был очень вежлив.

— Приходила утром соседка, — сказал я. — Обегала весь порядок — ни одного мужика, который взялся бы отрубить голову цыпленку.

— Ну и правильно делают, что отказываются. Рубить цыплятам головы — это неэстетично. Неужели вы согласились?

— Ну что ж делать, коль некому?

— Бр-р! — Мазилов подхватил со стола циркуль и, поскрипывая модными, узконосыми туфлями, направился к двери.

Мы с Володякой бросили свои сигареты в пепельницы и тоже — за Мазиловым следом.

…Звонил третий звонок…

6

«Ишь ты, — неэстетично!.. С каких же это пор стало неэстетичным делом — добывать людям еду? — думал я, направляясь в свой кабинет. — Почему-то в старину эстетично было, а теперь стало неэстетично?..»

И опять вспомнился дед.

Никто в семье не мог с ним сравняться в любви к животным. Зимой, бывало, он весь день на дворе: ухваивает котухи, меняет подстилку. Чуть что занедюжит жеребенок, дед всю ночь напролет не спит, с ними возится. Поит их молоком из соски; молока не пьют — кисель овсяный заварит.

Никто в семье не любил животных так искренне, так глубоко, как дед; и вместе с тем никто, кроме него, и не резал скотины.

Андрей Максимович был настоящий мужик: плоть и кровь его. Он любил всякое мужицкое дело, он жил им, оно поглощало его безраздельно. Купили поросенка — для него праздник. Выросла из поросенка свинья, и настало время резать ее — тоже для него праздник. Он готовится к этому дню загодя. Закажет бабам, чтобы нагрели воды вволю, сноп сторновки вынесет на зада. Выведет он свинью из хлева, поразговаривает с нею напоследок и погонит ее в низа, за ригу…

Кровь в миску соберет, чтобы бабы запекли ее. Потом разожжет костер и, покряхтывая и жмурясь от дыма, начинает опаливать тушу. Он свертывает солому в тугие жгуты, поджигая их, палит огнем щетину. Ему помогают соседские мужики. Оберегая свои бороды от огня, они тоже жгут солому. Разговор у них о том, сколько пудов потянет туша, да как ее разделать получше, чтобы ветчина просолилась поскорее. Разговаривая с мужиками, дед следит за тем, чтобы кожа всюду была ровно поджарена, чтобы она румянилась, как блин.

За спиной деда стоим мы, внуки. Тут же и наши друзья-товарищи, сбежавшиеся со всего порядка. Нас к огню не очень-то подпускают: еще сожжем свои армяки и шапки! Мы стоим в отдалении и ждем, когда дед угостит нас ухом. Таков обычай. Наверное, городские дети менее радуются конфетке, чем деревенские мальчишки радуются возможности пожевать горячее, хрустящее на зубах свиное ухо!.. Наконец дед говорит: «Готово!» Он берет ножик, отрезает ухо, делит его на ровные кусочки и раздает их нам: сначала Федьке, старшему, потом мне, потом соседским ребятам. Сунешь хрящ в рот и долго ходишь с ним, работая скулами. Свиное ухо скоро не сжуешь. Однажды Федька поспешил, хотел проглотить не жевавши, да чуть было не подавился. Застрял кусок в горле — ни туда и ни сюда! Посинел Федя, глаза кверху закатил — даже крикнуть о беде не может. Благо дед увидел. Подбежал к нему — да как хрясть кулаком по спине. Федька только екнул. А кусок изо рта да в снег. Как все равно пробка пивная из бочки.

Федька заревел.

— Чего ж орать теперича? — удивился дед. — Небось радоваться надо: жив!

Опалив, мужики взваливают тушу на санки и везут в сарай. Там дед подвешивает ее на перекладину, моет теплой водой и начинает разделывать. Дверь в сарай полуприкрыта. Там, в сарае, никого лишнего. Ни мужиков, ни нас, ребят, дед к себе не впускает. Лишь Федька с ним — пособляет.

Дед верил старшему внуку, видел в нем мужицкую «искорку». С сыновьями не вышло, так хоть внукам передать свою сноровку! Меньший сын Андрея Максимовича рано ушел на «железку», а отец наш, Василий Андреевич, хоть и жил в селе с самого начала колхозов, но ни к чему в личном хозяйстве не прикасался. Скотину не поил и не кормил; в котухах никогда не убирал и, конечно же, ни одного барана за всю свою жизнь не освежевал. Куда ему! Лишь услышит утром, что дед «плантует» барана резать или кур там рубить, — шмыг из избы да в правление. До темноты пропадает там, пока дед тут один не управится. Вернется вечером, дед и начнет его упрекать, что не помощник он по дому.

Отец слушает-слушает да и огрызнется в ответ:

— Ага! Чтоб я еще этим занимался! Вашему частничеству, батя, скоро крышка!

Но что взять с нашего отца? Он в прошлом — отходник, почти рабочий. Его нерадение к мужицкому делу понятно. Непонятно вот что: и с другими липяговцами то же стало. К примеру, хоть тот же дед Печенов… или сосед наш — Василий Кочергин. Всю жизнь в селе прожили и в отход не ходили; было время — и скотину держали, и резали ее. А теперь нет у них никакого личного хозяйства.