Липяги. Из записок сельского учителя

Оттого, из-за носа, и прозвали Нюрку Сохой. Еще задолго до того, как стала она трактористкой. А трактористкой стала Нюрка лет за пять до войны. Так что, считай, скоро тридцать лет будет, как она пашет нашу липяговскую землю. Теперь-то, конечно, в прозвище ее совсем иной смысл, — именно тот, что она пашет, а не потому, что нос у нее большой. Да теперь-то он и не бросается в глаза особо. Это, знать, оттого, что за столько-то лет нелегкой работы раздалась Нюрка в плечах и в талии, и с лица погрубее стала — или, как говорит мать, размордела. Иными словами: располнело у Нюрки лицо, огрубело, покрылось морщинками, — вот он, нос-то, и стал словно бы меньше, неприметнее. Поэтому Нюрка будто б красивее стала, чем в девках была. Может, не красивее, — ну, а все у нее как-то пришло в соответствие: и стать, и лицо, и голос. Крепкая, загорелая, носатая — бой-баба, да и только! Пусть красоты не прибыло с годами, зато жизнелюбия не убавилось. За это все и любят Нюрку.

— Разбрасыватель-то наладите? — спросил я у Нюрки.

— Обещался Бирдюк. Чего-то с шестерней не заладилось.

— Хорошо бы наладить, — поддержал меня Ронжин. — А то ребята животы надорвут.

— Нашли кого жалеть! — оборвала агронома Нюрка. — О бабах бы сказали — иное дело. Им рожать. А ребятам-то чего? Небось меньше кобелиться будут.

Василий Кузьмич не нашелся что сказать, он махнул рукой, заулыбался и, повернувшись ко мне, предложил пройтись в лес, к дубу.

— Идите, посморкайтесь, — все с той же шуткой проговорила Нюрка. — А то небось носы вам суперфосфатом позабивало.

— Вы тоже возились тут, под тележкой… — сказал Ронжин.

— Мой-то нос не забьешь! — Нюрка выставила свой нос-соху и состроила нам смешную рожицу.

3

— Ну и шутница-баба, право же! — проговорил Василий Кузьмич, лишь только мы направились к дубу.

— Да, — сказал я. — Но она хорошая. Алексей Иванович, ваш предшественник, любил с ней поострословить. Вот она и с вами так же.

— A-а! А я не знал. Я думал, что она вообще — всегда такая озорница, — отозвался Ронжин.

Мы еще немного поговорили о Нюрке. Из разговора я понял, что Василий Кузьмич осуждающе относился к этому Нюркиному озорству, считая, что Анна Степановна огрубела на мужской работе. Мне не хотелось возражать ему, хотя не был я с ним согласен. Мне кажется, что озорство, в общем-то, признак хороший. Значит, человек не утратил вкус к жизни. Я считаю, что пока есть в человеке озорство — есть в нем и молодость, и жизнелюбие. Но все дело во вкусах: одним это нравится, другим — нет. Щеглу, например, Нюркина грубоватость нравилась, в перепалке с нею он «отводил душу». А Ронжину — нет. Василий Кузьмич просто несколько иной человек, чем Щегол.

Так думал я, но возражать Ронжину не стал. Поэтому мы этот разговор про Нюрку исчерпали быстро. Мы еще были на полпути к лесу, когда Василий Кузьмич без особого перехода заговорил о другом. Ронжин стал рассказывать о вчерашнем большом совещании в районе, куда они ездили вместе с Лузяниным. Я догадывался, конечно, о чем там шла речь. О чем же другом у нас могут говорить на совещаниях, как не об отставании? У нас в Липягах говорят об этом все последние двадцать лет. С самой войны, считай, говорят. О планах, о скорых сдвигах, о заготовительных ценах и прочем.

Слушая эти разговоры, невольно думаешь о другом. Вот ведь, думаешь, какие разрушения причинили немцы нашим городам, всей нашей промышленности! И однако все за какое-то десятилетие встало из руин: и Сталинград, и Воронеж, и Киев, и Смоленск. Одним словом, и города мы вновь выстроили, и заводы. А деревня наша, хоть те же родные мои Липяги, — словно прорва какая-нибудь! Говорим и говорим — из года в год; постановления одно другого лучше выносим. А она, земля-то, от умных речей да от длинных бумаг все продолжает тощать, бедная.

Этой весной (уж в который раз!) — все сызнова началось. Опять — что ни день — то в район начальство наше требуют. То пленум, то собранье актива. И на пленумах, и на активах — только и разговор, что о сдвигах и надеждах.

Меня эти разговоры всегда очень волнуют. Видимо, оттого, что я не бываю на активах. А в таких случаях всегда кажется, что именно в районе рождается та особая мудрость, которая способна вселить в людей надежду и сделать сдвиги. И еще мне было вдвойне интересно потому, что Ронжин еще совсем недавно сам проводил эти активы и совещания. Сам раздавал всем эту целительную мудрость.

Однажды в порыве откровенности Володяка рассказал мне про то, как из него все тот же Ронжин «выжимал» план по мясу и молоку. Это когда в «маяки» наши метили. Вызывают его на бюро райкома и говорят: «Вот так, товарищ Полунин: с вашего колхоза — три нормы по молоку и по мясу».

Вот и вся «мудрость».

Может, и она — мудрость, привезенная со вчерашнего собрания, — чем-то схожа с той, с парамоновской?