Липяги. Из записок сельского учителя

Когда-то, еще задолго до революции, липяговский кулак и воротила Никита Межов захотел сменить постава на мельнице. Откупил он у «обчества» угол Александровского леса, нанял мужиков и стал пилить. Свалили пильщики дубы вдоль опушки, наконец подступили и к этому великану. Только начали было пилить, да вдруг, откуда ни возьмись, туча. Гроза из той тучи началась. Гром. Мужики присели под развесистый шатер дуба — грозу переждать — и тут как трах-тарарах! Молния ударила в вершину дуба. Дереву — хоть бы что: ну, опалило листья, кору на стволе поободрало, а трое пильщиков, что сидели, прислонившись спинами к стволу, вмиг обуглились, как те сучья, куда угодил разряд.

С тех пор никто к дубу не подступался, хотя и после этого случая зарились на него многие. Считай, каждый председатель зарился на него. Эка ведь сколько сучьев на нем! И каких сучьев! Из каждого матица выйдет… Все дубки в липяговских лесах повырубили за эти годы. Один-единственный великан устоял.

Немцы еще издалека наш дуб заприметили. Они, видимо, думали, что на нем, как и во времена Дмитрия Донского, наблюдатель сидит. И бомбили его, и из дальнобойных пушек по нему стреляли. Мимо! Потом, когда их колонны шли на Скопин, какой-то немецкий танкист выстрелил по дубу несколько раз бронебойными. Попасть попал, но насквозь ствол так и не пробил. Там, внутри, снаряды застряли. От осколков сучья у дуба поредели, и кору кое-где со ствола снарядами посдирало. Но ничего! Может, кости того самого немца, что снизвести дуб наш — великан вздумал, сгнили давно. А дубу все нипочем, он год от году все выше становится, все развесистее.

Теперь, в середине апреля, дуб был черен и мрачен. Ни одна почка на нем еще не набухла. На корявых сучьях кое-где висели сухие прошлогодние листья; ветер срывал их и нес в поле на озимь. Вся клетка вблизи дуба рыжела от этих листьев.

Мы прошли мимо дуба, к опушке леса.

На поляне, обращенной к югу, было сухо; среди серой прошлогодней травы уже зеленели листья козельника.

Где-то в лесу раздавались голоса ребят.

Мы с Ронжиным выбрали себе по пню и сели лицом к солнышку.

— Вот вы сказали, что закупочная цена вроде бы приблизилась к стоимости, — заговорил Василий Кузьмич. — Но кто ее считал, стоимость-то? У нас она — одна, у соседей — другая. В наших ценах преобладает среднее, приблизительное.

— А как же… Без этого нельзя.

Ронжин пристально глянул на меня, и по выражению его лица я понял, что он намерен спорить. С весны у нас в Липягах болезнь такая заявилась — спор. Все спорят друг с другом. И на собраниях спорят, и дома, за столом. Столько вдруг у нас экономистов объявилось, что хоть отбавляй. Не потому, что учены все, а просто — наболело у людей. Молчали слишком долго, а теперь прорвало каждого. И Ронжина, судя по всему, тоже. Тоже, видать, молчал долго.

— Надо интенсифицировать хозяйство, — говорил Василий Кузьмич. — А это возможно только при строгой специализации. Мы беремся за все — и все нашему колхозу не впрок. Озимые — малоурожайны. Молока мы производим мало. Мяса — и того меньше. И так будет до тех пор, пока мы не займемся чем-то одним.

— Вы, видимо, прикидывали на правлении — что и как? — спросил я.

— И так и этак прикидывали. На молочное стадо бы подналечь, но коров у нас мало. Да и тех, что имеем, кормить нечем. Луга все распаханы, травы и вико-овсяные смеси вывели. Я думаю, что нам следует заняться откормом свиней. Навык у людей есть. Картофель у нас родится хорошо.

— Родит-то хорошо, но картофель — трудоемкая культура.

— Пока трудоемкая, — согласился Ронжин. — Будем надеяться, что уборку удастся механизировать.

— Учтите и другое, — заметил я. — Поросенка на одной картошке не выходишь. Ему и комбикорма нужны. Покупать их — накладно. Да их зачастую и не бывает в продаже. Значит, нужны излишки зерна. А где уж нам при тех восьми центнерах, что мы получаем, заиметь излишки? Кто нам их оставит? Небось план закупок опять преподнесут по наивысшему урожаю?

— Есть такие опасенья… — не сразу отозвался Ронжин. — Будем отбиваться.

— А хватит сил?

Василий Кузьмич улыбнулся.

— Ничего. Хватит! — сказал он. — Мы сами были тренерами. Знаем, куда ударять…

5

Справа, за чащей кустов, раздался храп лошади.

Я взглянул туда и сквозь кусты увидел Ландыша. Сначала мелькнула голова жеребчика, с белым пятном на лбу, потом показалась председательская таратайка, и в ней, рядком, как скворцы, сидели Лузянин и Бирдюк; оба в черных ватниках и шапках. Они, видимо, не сразу приметили нас: Лузянин повернул было на рубеж, и, лишь когда мы поднялись им навстречу, он остановил Ландыша.

Мы подошли и поздоровались.

Яков Никитич, расстроенный своей неудачей с разбрасывателем, был мрачен и неразговорчив. Он тут же слез с повозки и, захватив новую шестерню, выточенную им, пошел к трактору.

— Перекур? — спросил Лузянин.

Николай Семенович тоже слез с дрожек и, взяв лошадь под уздцы, повел к кустам. Привязав Ландыша, он огляделся по сторонам, отыскивая место, где бы присесть.

— А вон трон! Мы только что встали… — Ронжин указал на пни, черневшие вдоль всей поляны.