Лирика

зарница вдали полыхала,

и вдруг нелюбимый гудок закричал,

и вдруг я его услыхала.

С чего же взяла я? Он вовсе не груб,

он речью своей безыскусной

похож на звучанье серебряных труб,

пронзительный, гордый и грустный…

Он, как тетива, трепетал над водой,

под стать поражающей шири,

такой необычный, такой молодой,

еще не обвыкшийся в мире.

И так покоряло его торжество,

его несвершенности сила,

что я не могла не влюбиться в него

и прежней любви изменила.

И нет сожаленья о прошлом во мне,

в неверности этой не каюсь…

Что делать – живу я

в сегодняшнем дне

и в завтрашнем жить

собираюсь!

Весло

Балалайка бренчала,

песни пела весна.

Прибежала я к причалу,

принесла два весла.

Мы с тобою плыли Волгой,

луговой стороной,

древесиной пахло волглой,

мгла легла пеленой.

Проглядела я излучину,

что лозой заросла,

утопила я уключину,

не сдержала весла.

Ты бранил меня недолго.

Тишина. Темнота.

Нас укачивала Волга,

шурша о борта.

Мы зажгли плавник наносный,

руки грели в золе.

Было холодно и звездно

на весенней заре.

Много было, да уплыло,

как по волнам весло,

было, было, много было,

да быльем поросло!

Капитаны

Не ведется в доме разговоров

про давно минувшие дела,

желтый снимок – пароход «Суворов» —

выцветает в ящике стола.

Попытаюсь все-таки вглядеться

пристальней в туман минувших лет,

увидать далекий город детства,

где родились мой отец и дед.

Утро шло и мглою к горлу липло,

салом шелестело по бортам…

Кашлял продолжительно и хрипло

досиня багровый капитан.

Докурив, в карманы руки прятал

и в белесом мареве зари

всматривался в узенький фарватер

Волги, обмелевшей у Твери.

И возникал перед глазами

причал на стынущей воде

и домик в городе Казани,

в Адмиралтейской слободе.

Судьбу бродяжью проклиная,

он ждет – скорей бы ледостав…

Но сам не свой в начале мая,

когда вода растет в кустах

и подступает к трем оконцам

в густых гераневых огнях,

и, ослепленный мир обняв,

весь день роскошествует солнце;

когда прозрачен лед небес,

а лед земной тяжел и порист,

и в синем пламени по пояс

бредет красно-лиловый лес…

Горчащий дух набрякших почек,

колючий, клейкий, спиртовой,

и запах просмоленных бочек

и дегтя… и десятки прочих

тяжеловесною волной

текут с причалов, с неба, с Волги,

туманя кровь, сбивая с ног,

и в мир вторгается свисток —

привычный, хрипловатый, долгий…

Волны медлительный разбег

на камни расстилает пену,

и осточертевают стены,

и дом бросает человек…

С трехлетним черноглазым сыном

стоит на берегу жена…

Даль будто бы растворена,

расплавлена в сиянье синем.

Гремят булыжником ободья

тяжелых кованых телег…

А пароход – как первый снег,

как лебедь в блеске половодья…

Пар вырывается, свистя,

лениво шлепаются плицы…

…Почти полсотни лет спустя

такое утро сыну снится.

Проснувшись, он к рулю идет,

не видя волн беспечной пляски,

и вниз уводит пароход

защитной, пасмурной окраски.

Бегут домишки по пятам,

и, бакен огибая круто,

отцовский домик капитан

как будто видит на минуту.

Но со штурвала своего

потом уже не сводит взгляда,

и на ресницах у него

тяжелый пепел Сталинграда.

Старый дом

Сколько раз я мечтала

в долгой жизни своей

постоять, как бывало,

возле этих дверей.

В эти стены вглядеться,

в этот тополь сухой,

отыскать свое детство

за чердачной стрехой.

Но стою и не верю

многолетней мечте:

просто двери как двери.

Неужели же те?

Просто чье-то жилище,

старый розовый дом.

Больше, лучше и чище

то, что знаю о нем.

Вот ведь что оказалось:

на родной стороне

ничего не осталось, —

все со мной и во мне.

Зря стою я у окон

в тихой улочке той:

дом – покинутый кокон,

дом – навеки пустой.

Мещанские цветы

Не понимаю, в чем они повинны,

Все эти розовые бальзамины

И фуксии с подвесками атласными

Пунцово-белыми, лилово-красными.

Едва увижу их, перед глазами

Старинный пыльный пригород Казани,

Дом в три окошка, где отец мой рос,

А в окнах – шапки огненной герани.

(В слободке не выращивали роз.)

Я представляю крошечное зальце

С великолепным фикусом в углу.

Врастяжку дремлют солнечные зайцы

На выкрашенном охрою полу.

Перед диваном столик несуразный,

Трюмо, как будто в ряске озерцо…

У женщины худой и черноглазой

Надменное от горестей лицо.

Заштопанные бережно скатерки,

Дешевый голубой сервизик в горке

И чистота – до блеска, до сиянья,

Единственная роскошь бедноты.

А вот цветы – всех смертных достоянье…

Да, я люблю мещанские цветы,

Я без кавычек ставлю это слово

В его первоначальном смысле, в том,

Что люди жили тяжко и сурово,

А труд во все эпохи был трудом.

…Цветы цвели смиренно, безотказно,

В подвалах и на чердаках цвели,

В кастрюльках ржавых,

В банках безобразных,

Цвели – благословение земли.

Теперь, когда конец домишкам тесным

И все иначе, именно теперь

Мне кажется особенно нечестным

Взять и захлопнуть перед ними дверь.

«Нынче детство мне явилось…»

Нынче детство мне явилось,

приласкало на лету.

Свежим снегом я умылась,

постояла на ветру.

Надышалась, нагляделась, —

ну какая красота!

Дня бессолнечного белость,

далей хвойная черта…

Снежно-снежно.

Тихо-тихо.

Звон в ушах – такая тишь.

В темных сенцах пахнет пихтой,

у порога – пара лыж.

Пара струганых дощечек,

самоделье детских рук.

Сколько вещих и не вещих

снов скитается вокруг…

Где таилось,

где хранилось?

Вдруг припомнил человек:

хлебным квасом пахнет силос,