Лирика

когда тебе не двадцать лет.

«Я помню, где-то, далеко вначале…»

Я помню, где-то,

далеко вначале,

наплававшись до дрожи поутру,

на деревенском стареньком причале

сушила я косенки на ветру.

Сливались берега за поворотом,

как два голубо-сизые крыла,

и мне всегда узнать хотелось:

что там?

А там, за ними,

жизнь моя была.

И мерилась, как водится, годами,

и утекали годы, как вода…

Я знаю, что

за синими горами,

и не хочу заглядывать туда.

«Память сердца!..»

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной…

К. Батюшков

Память сердца! Память сердца!

Без дороги бродишь ты, —

луч, блуждающий в тумане,

в океане темноты.

Разве можно знать заране,

что полюбится тебе,

память сердца, память сердца,

в человеческой судьбе?

Может, в городе – крылечко,

может, речка, может, снег,

может, малое словечко,

а в словечке – человек!

Ты захватишь вместо счастья

теплый дождь, долбящий жесть,

пропыленную ромашку

солнцу можешь предпочесть!..

Госпитальные палаты,

костылей унылый скрип…

Отчего-то предпочла ты

взять с собою запах лип.

И теперь всегда он дышит

над июньскою Москвой

той военною тревогой,

незабвенною тоской…

А когда во мгле морозной

красный шар идет на дно —

сердце бьется трудно, грозно,

задыхается оно…

Стук лопаты, комья глины,

и одна осталась я…

Это было в час заката,

в первых числах января.

А когда в ночи весенней

где-то кличет паровоз,

в сердце давнее смятенье,

счастье, жгучее до слез!

Память сердца! Память сердца!

Где предел тебе, скажи!

Перед этим озареньем

отступают рубежи.

Звуки дома

Все очень легко и странно,

знакомо и незнакомо.

Я просыпаюсь рано,

слушаю звуки дома:

дрова перед печкою брошены,

брякнул дверной замок,

одна за другой

картошины

падают в чугунок.

Торжественный и спокойный

звук наполняет дом,

словно дальний звон

колокольный:

дон! дон! дон!

Гремит печная заслонка,

трещит береста в огне,

стучат торопливо, ломко

ходики на стене.

Лежу, ни о чем не думая,

слушаю, как легки

старческие, бесшумные,

войлочные шаги.

Страшно пошевелиться мне:

слушаю не дыша —

поскрипывает половицами

дома душа.

Ночная тревога

Знакомый, ненавистный визг…

Как он в ночи тягуч и режущ!

И значит – снова надо вниз,

в неведенье бомбоубежищ.

И снова поиски ключа,

и дверь с задвижкою тугою,

и снова тельце у плеча,

обмякшее и дорогое.

Как назло, лестница крута, —

скользят по сбитым плитам ноги;

и вот навстречу, на пороге —

бормочущая темнота.

Здесь времени потерян счет,

пространство здесь неощутимо,

как будто жизнь, не глядя, мимо

своей дорогою течет.

Горячий мрак, и бормотанье

вполголоса. И только раз

до корня вздрагивает зданье,

и кто-то шепотом: «Не в нас».

И вдруг неясно голубой

квадрат в углу, на месте двери:

«Тревога кончилась. Отбой!»

Мы голосу не сразу верим.

Но лестница выводит в сад,

а сад омыт зеленым светом,

и пахнет резедой и летом,

как до войны, как год назад.

Идут на дно аэростаты,

покачиваясь в синеве.

И шумно ссорятся ребята,

ища осколки по примятой,

белесой утренней траве.

Кукла

Много нынче в памяти потухло,

а живет безделица, пустяк:

девочкой потерянная кукла

на железных скрещенных путях.

Над платформой пар от паровозов

низко плыл, в равнину уходя…

Теплый дождь шушукался в березах,

но никто не замечал дождя.

Эшелоны шли тогда к востоку,

молча шли, без света и воды,

полные внезапной и жестокой,

горькой человеческой беды.

Девочка кричала, и просила,

и рвалась из материнских рук, —

показалась ей такой красивой

и желанной эта кукла вдруг.

Но никто не подал ей игрушки,

и толпа, к посадке торопясь,

куклу затоптала у теплушки

в жидкую струящуюся грязь.

Маленькая смерти не поверит,

и разлуки не поймет она…

Так хоть этой крохотной потерей

дотянулась до нее война.

Некуда от странной мысли деться:

это не игрушка, не пустяк, —

это, может быть, обломок детства

на железных скрещенных путях.

В Кудинове

Небо чисто, зелено и строго.

В закопченном тающем снегу

танками изрытая дорога

медленно свивается в дугу.

Где-то на лиловом горизонте

низкий дом, запорошенный сад…

Ты подумай только: как о фронте,

о деревне этой говорят, —

где в то лето солнечные слитки

падали в смолистый полумрак,

где у сделанной тобой калитки

как-то утром распустился мак.

Где ночами, за белесой пряжей,

ухала унылая сова,

где у маленькой девчурки нашей

складывались первые слова.

Как душе ни трудно и ни тяжко,

все равно забыть я не могу

шелковую мокрую ромашку,

девочку на солнечном лугу.

Как теперь там странно, незнакомо,

каждый куст на прежний не похож,

как, наверное, страшна у дома

пулемета бешеная дрожь.

Как, наверное, угрюм и мрачен,

слыша дальний, все растущий вой,

у калитки старой нашей дачи,

стиснув зубы, ходит часовой.

Яблоки

Ю. Р.

Ты яблоки привез на самолете

из Самарканда лютою зимой,

холодными, иззябшими в полете

мы принесли их вечером домой.

Нет, не домой. Наш дом был так далеко,

что я в него не верила сама.

А здесь цвела на стеклах синих окон

косматая сибирская зима.

Как на друзей забытых, я глядела

на яблоки, склоняясь над столом,

и трогала упругое их тело,

пронизанное светом и теплом.

И целовала шелковую кожу,

и свежий запах медленно пила.

Их желтизна, казалось мне, похожа