Лирика

спелой клюквой пахнет снег.

Чудеса

Как ни покажется это нелепо вам,

но едва разгоралась заря малиново,

я просыпалась от

великолепного,

важного, грозного рыка

львиного.

Ржавый тополь шумел

у окна открытого.

Высыхало… Теплело… Тянуло чадом…

Всех готова жалеть я,

кто не испытывал

величайшего счастья —

жить с цирком рядом.

Просыпаться и тотчас, не тронув чая,

обманувши бдительность домочадцев,

к сердцу хлеб похищенный прижимая,

к заветному лазу в заборе

мчаться!

Я помню, мама диву давалась —

куда столько хлеба у нас девалось?

Ведь жили тогда мы

в приволжском городе,

еще не успевшем забыть о голоде.

Но я ни о чем не думала, кроме

восхитительной дружбы

слоненка Томми.

Я вдыхала чудесный запах конюшен,

запах опилок, острый и свежий,

двери были раскрыты, огонь потушен,

шли репетиции на манеже.

Меня давно гонять перестали,

чередою привычной текла работа,

трико стеклярусом не блистали,

они темнели от пятен пота.

Я часами не отрываясь глядела,

с какой беспощадностью и упорством

эти люди себе подчиняли тело,

чтобы трудное стало легко и просто.

Я часами не отрываясь глядела,

как размеренно-ровно качалась лестница,

как в десятый и в сотый

четко и смело,

как пружинка,

взлетала моя ровесница.

Изредка меня родители брали

на вечернее представление.

Бодро марши гремели,

трико сверкали

в непривычно-торжественном отдалении.

И хотя я помнила, как им трудно —

друзьям моим – давалась удача,

все равно мне казалось

все это чудом,

да и нынче

не думаю я иначе.

И нынче я, вспоминая о многом,

радуюсь,

что когда-то в детстве

дни свои проводила в цирке убогом,

с чудесами такими в соседстве.

Котенок

Котенок был некрасив и худ,

сумбурной пестрой раскраски.

Но в нашем семействе обрел уют,

избыток еды и ласки.

И хотя у котенка вместо хвоста

нечто вроде обрубка было,

котенок был —

сама доброта,

простодушный, веселый, милый…

Увы! Он казался мне так нелеп,

по-кроличьи куцый, прыткий…

Мне только что минуло восемь лет,

и я обожала открытки.

Я решила: кто-нибудь подберет,

другой хозяин найдется,

я в траву посадила

у чьих-то ворот

маленького уродца.

Он воспринял предательство как игру:

проводил доверчивым взглядом

и помчался восторженно по двору,

забавно брыкая задом.

Повторяю – он был некрасив и тощ,

его я жалела мало.

Но к ночи начал накрапывать дождь,

в небе загромыхало…

Я не хотела ни спать, ни есть —

мерещился мне котенок,

голодный, продрогший, промокший весь

среди дождливых потемок.

Никто из домашних не мог понять

причины горя такого…

Меня утешали отец и мать:

– Отыщем… возьмем другого… —

Другой был с большим пушистым хвостом,

образец красоты и силы.

Он был хорошим, добрым котом,

но я его не любила.

Чиж

Я зерна сыпала чижу

и воду в блюдце наливала.

Мне было… Сколько – не скажу, —

я до окна не доставала.

Я подставляла, помню, стул,

чижу просовывала ветку,

а чтобы вечером уснул,

платком завешивала клетку.

Суббота. Чистые полы.

Басы далеких колоколен.

И стекла празднично светлы.

А чиж молчит, угрюм и болен.

Закат ползет по скатам крыш;

звеня, о стекла бьется муха…

В моих ладонях мертвый чиж,

не птица, нет, – комочек пуха.

И не доступная уму

тоска, сжимающая горло…

Сама не знаю почему,

но время этого не стерло.

Я помню: приоткрыла дверь,

и луч дрожит на этой двери…

Мне только, может быть, теперь

понятной стала та потеря.

«У каждого есть в жизни хоть одно…»

У каждого есть в жизни хоть одно,

свое, совсем особенное место.

Припомнишь двор какой-нибудь, окно,

и сразу в сердце возникает детство.

Вот у меня: горячий косогор,

в ромашках весь и весь пропахший пылью,

и бабочки. Я помню до сих пор

коричневые с крапинками крылья.

У них полет изменчив и лукав,

но от погони я не уставала —

догнать, поймать во что бы то ни стало,

схватить ее, держать ее в руках!

Не стало детства. Жизнь суровей, строже.

А все-таки мечта моя жива:

изменчивые, яркие слова

мне кажутся на бабочек похожи.

Я до рассвета по ночам не сплю,

я, может быть, еще упрямей стала —

поймать, схватить во что бы то ни стало!

И вот я их, как бабочек, ловлю.

И с каждым разом убеждаюсь снова

я в тщетности стремленья своего —

с пыльцою стертой, тускло и мертво

лежит в ладонях радужное слово.

«Еще шуршат, звенят и шепчут капли…»

Еще шуршат, звенят и шепчут капли,

с листвы катясь в пахучую траву.

И каждый звук в молчанье сада вкраплен,

как зерна звезд в ночную синеву.

Перед окном черемух горьких чащи,

как будто вниз упали облака.

На этот мир цветущий и звенящий

я не могу смотреть издалека.

Мне мало звезд – десятков, сотен, тысяч.

Моя тоска тревожна и остра.

Я так хочу хотя бы искру высечь

для твоего неяркого костра.

Далекие лучистые кристаллы.

Холодные небесные огни.

Мне мало звезд, мне лучших песен мало,

когда не мною созданы они.

«Резкие гудки автомобиля…»

Резкие гудки автомобиля,

сердца замирающий полет.

В облаках белесой крымской пыли

прячется нежданный поворот.

Полны звона выжженные травы.

Ветром с губ уносятся слова.

Слева склоны, склоны, а направо —

моря сморщенная синева.

Ветер все прохладнее. Все ближе

дальних гор скалистое кольцо.

Я еще до сумерек увижу

ваше загорелое лицо.

Но когда б в моей то было власти,

вечно путь я длила б, оттого