Лирика

Политическая и социальная обстановка, о которой сказано выше, отражалась в его среде в виде философского скептицизма в его наиболее поверхностной форме — лирической «разочарованности». Разочарованность эта — отнюдь не страстная, не трагическая, какая бывала в различные века у художников — выразителей настроений гибнущего класса или социальной группы. С другой стороны, в этой разочарованности не было и той остроты критического отношения к действительности, какую мы встречаем у поэтов-идеологов восходящего класса, когда восход последнего только намечается и провозвестники его далеко еще не уверены в будущей победе. Лирическая разочарованность Хафиза — по существу половинчатая; в ней есть и философский пессимизм — без страсти и трагедии — и струя гедонизма — философии, проповедующей искание доступных житейских наслаждений.

Он часто говорит о неустойчивости положения «сильных мира сего», распространяя идею этой неустойчивости на судьбу человеческую вообще. Себя он сознает ничтожной величиной в политической и общественной жизни и не пытается пойти в критике ее дальше горькой усмешки по поводу отдельных проявлений насильнической политики правителей. Так, например, когда в Ширазе водворяется новый властитель и казнит членов прежней династии, чтобы устранить претендентов на власть, Хафиз в одной из газелей говорит о жестоких временах, когда преследуют пьющих вино, и небо (означающее по-персидски судьбу) стало подобно ситу, сеющему вместо дождя брызги крови и головы древних царей (до-мусульманских властителей Ирана — Хосроев). Но кончается это стихотворение все же призывом пользоваться весной, совпавшей с окончанием месячного поста, и ни дня не оставаться без вина, подруги и цветов. Осуждать, но без негодования, критиковать, но не печалясь — таково отношение поэта к действительности. Иногда он готов в мягкой форме проповедовать некоему безыменному властителю (называя его просто ходжа — господин) «милость к твари» как наиболее достойное жизненное поведение. Но когда он обращается к реальному лицу — как, например, к шаху Мансуру, — мы видим и у него обычные для поэтов феодального периода восхваления, — правда, в довольно скромных тонах, — и указания на свои заслуги перед властью.

Как и другие поэты тех времен, Хафиз был суфием, то есть принадлежал к одному из дервишских орденов, противопоставлявших сухому догматизму и механическому благочестию официального ислама «искание истины» в духе индийской теософии — пантеизма браманистов. Пантеизм иранских суфиев не имел, однако, цельности и гармоничности, свойственной мировоззрению индусов; он был затуманен примесью дуалистических идей зороастрийства, а также беспокойным духом переднеазиатских религий, которым был больше присущ истерически-активный экстаз, чем интеллектуальное созерцание. В этом религиозном движении было много общего с монашеством в христианской церкви.

Но правоверным суфием Хафиз не был. Нужно полагать, что суфийское движение, за два века до Хафиза отчасти выполнявшее идеологическую роль скрытого протеста правящих классов Ирана против арабского влияния, к его времени потеряло свою яркость и активность, выродившись в модное мировоззрение верхушки городской интеллигенции. Всякий просвещенный человек почитал своим долгом принадлежать к одному из суфийских орденов, предоставляя «толпе» исповедывать скудную догму арабского ислама, не дающую места свободному философствованию ума. Разумеется, аскетические обязательства суфийства носили для его последователей чисто внешний, показной характер.

Хафиз резко подчеркивает вырождение суфийства в интеллигентскую моду, духовное лицемерие. Он равно осмеивает строгости мусульманского закона, запрещающего пить вино (хотя сами блюстители этой морали, по его словам, любят выпить), и лицемерный аскетизм суфиев, носящих синее рубище (форма ордена), но имеющих «загребущие руки». Об этом синем рубище он говорит неизменно с презрением, называя его одеждой лицемерия.

В чем же положительный идеал Хафиза?

Он находит образное выражение в вине, винном погребке, «обители магов» — зороастрийцев, продающих вино. Нет сомнения, что эти образы в значительной мере реальны. В Ширазе и сейчас — через шестьсот лет после Хафиза, выделывают лучшее в Иране вино, несмотря на то, что население Шираза сплошь мусульманское. Утонченный ценитель жизни, воспевавший прелести загородных садов Шираза, «которых не найдешь в раю», разумеется, любил прекрасное ширазское вино. Поэтому попытки европейских писателей истолковать воспевание винной чаши у Хафиза (как и у других поэтов-суфиев) только как мистический образ — явно несостоятельны, точно так же, как тенденциозно понимание друга (или подруги — так как это слово в персидском языке не имеет рода) как обозначение божества.