Лирика

Это ироническое свободомыслие, не принимавшее всерьез никаких догм, никакой положительной философии (своего рода адогматизм новейшей буржуазной философии Европы) создало лирике Хафиза особую славу в среде современной иранской интеллигенции, находящейся в еще более безнадежном состоянии «между молотом и наковальней», чем была европейская интеллигенция в половине прошлого столетия. Хафиза высоко ценят разочарованные «свободные умы» современного Ирана, видя в его стихах проявление высшего свободомыслия, не ищущего никаких опор.

Начиная с Гете, прославившего Хафиза в своем «Западно-восточном диване», многие умы в Европе были также очарованы Хафизом. В его беспредметном изящном свободомыслии они усмотрели некое побеждающее все горести начало — красивую иллюзию силы духа, умеющего стать выше «проклятых» вопросов. В век становления промышленного капитализма и дальше — во все время напряженной революционной борьбы буржуазии за власть — всегда находились умы, стремившиеся избежать издержек борьбы и мечтавшие о спокойном наслаждении окончательной победой. Для них успокоенное эстетическое свободомыслие Хафиза должно было казаться одним из высших проявлений свободы духа за пределами напряженной борьбы, опрокидывающей одну ценность за другой.

Мало понятной для европейцев должна была остаться другая сторона поэзии Хафиза, высоко ценимая его соотечественниками. В Иране Хафиза называют «языком сокровенного мира». Едва ли это имеет отношение к каким-либо «мистическим прозрениям» поэта. У него их вовсе нет; они гораздо более характерны для менее знаменитых предшественников Хафиза — Сенаи, Аттара и Джелаль-эд-Дина Руми. Но у Хафиза имеется необычайное множество смутных лирических образов, без видимой смысловой связи вплетенных в большею частью беспредметную тематику его газелей. Эти субъективные ассоциации и непонятные намеки, дающие широкую почву для догадок, видимо, и сделали собрание его стихов любимой книгой для гадания.

Советскому читателю не нужна ни тихая пристань успокоенного эстетического скептицизма, ни смутные образы пресыщенного бездейственной игрой ума. Советского читателя поэзия Хафиза должна интересовать как одно из ярких явлений прошлого, как ценность из сокровищницы классического наследства, как одна из вершин индивидуалистической эстетики и многогранности философской поэзии. В лирике Хафиза читатель увидит блестящий плод идеологии безвременья, которая утверждала себя как надвременное начало, создавая иллюзию, сохранению которой способствовало повторение периодов безвременья, когда эта идеология оказывалась созвучной новой эпохе, как это имело место во время длительного увлечения Хафизом в Западной Европе прошлого века.

Е. Дунаевский

О переводе

Работа над переводом поэзии Хафиза на западно-европейские языки имеет более чем столетнюю давность. Немецкие и английские переводчики создали несколько образцов, пользуясь различными способами передачи поэтических форм персидской лирической поэзии. Особенность этих форм — неизменная монорифма (сквозная рифма в целом произведении), часто к тому же сопровождаемая рефреном (припевом, по-персидски редиф). Передать эти формы по-русски чрезвычайно трудно. В переводной литературе Запада были попытки полной их передачи и частичного подражания им, но чаще всего прибегают к замене их обычными европейскими формами стихосложения.

Немногочисленные переводы Хафиза, как и других персидских лириков, на русский язык исполнены в свободной форме (Ф. Корш, А. Крымский), — за исключением 4—5 стихотворений, перевод которых сделан в форме оригинала.

Мы поставили себе целью дать лирику Хафиза в наиболее близком к оригиналу переводе, дающем возможно полное представление о ее облике. Мы ограничиваем свою задачу этими рамками, так как считаем, что дать точное воспроизведение формы — невозможно.

Литературные образы, сложившиеся в условиях совершенно чуждой нам культурной формации, возникшей на основе восточного феодализма, плохо поддаются художественному переводу. Точная их передача возможна лишь в форме громоздкого подстрочника; замена их свободно усвояемыми русскими выражениями не могла бы считаться даже пересказом, так как совершенно исказила бы лицо оригинала. Перевод в форме, обычной европейскому стихосложению, хотя и позволяет более свободно распоряжаться средствами языка, но совершенно изменяет внешнее лицо оригинала. Дать газель — утвердившуюся классическую форму персидской лирики — в виде двустиший (т. е. в совершенно иной форме) или в виде обыкновенных четырехстрочных строф европейской лирики, не говоря уже о каких-либо иных строфических построениях, — значит, вовсе не дать перевода газелей.