«Carolus Magnus[111] — мой славный отец —Давно похищен могилой.Он даже Фридриха прусского[112] могЗатмить умом и силой.В Аахене стул, на котором он былТоржественно коронован,А стул, служивший ему по ночам,Был матери, к счастью, дарован.От матери стал он моим. Хоть на видОн привлекателен мало,На все состоянье Ротшильда[113] яМой стул бы не променяла.Вот там он, видишь, стоит в углу, —Он очень стар и беден,Подушка сиденья изодрана вся,И молью верх изъеден,Но подойди к нему, снимиПодушку — и в сиденьиУвидишь круглую дыру,Под нею сосуд в углубленья.То древний сосуд магических сил,Кипящих вечным раздором,И если ты голову сунешь в дыру,Предстанет грядущее взорам.Грядущее родины бродит там,Как волны смутных фантазмов,Но не пугайся, если в носУдарит вонью миазмов».Она окончила, странно смеясь,Но я, не смутясь душою,Ринулся жадно к страшной дыреИ влез в нее головою.Что я увидел — не скажу,Я дал ведь клятву все же!Мне лишь позволили говоритьО запахе — но, боже!Меня и теперь воротит всегоПри мысли о смраде проклятом,Который лишь прологом был, —Смесь юфти с тухлым салатом.И вдруг! О, что за дух пошел!Как будто в сток вонючийИз тридцати шести клоак[114]Навоз валили кучей.Мерзавцы, сгнившие давно,Смердя историческим смрадом,Полунегодяи, полумертвецы,Сочились последним ядом.И даже святого пу́гала труп[115],Как призрак, встал из гроба.Налитая кровью народов и стран,Раздулась гнилая утроба.Чумным дыханьем весь мир отравитьЕще раз оно захотело,И черви густою жижей ползлиИз почерневшего тела.И каждый червь был новый вампирИ гнусно смердел, издыхая,Когда в него целительный колВонзала рука роковая.Зловонье крови, вина, табака,Веревкой кончивших гадин, —Такой аромат испускает трупТого, кто при жизни был смраден.Зловонье пуделей, мопсов, хорьков,Лизавших плевки господина,Околевавших за трон и алтарьБлагочестиво и чинно.То был живодерни убийственный смрад,Удушье гнили и мора;Средь падали издыхала тамСветил исторических свора.