Лисао

Покойный мой отец Бо-юном звался,
Чжуань,[207] сын неба, — славный предок мой.
В седьмой день года[208] я на свет явился,
Сей день всех дней счастливее в году.

Отец на сына поглядел впервые,
Его счастливым именем нарек —
Чжэн-цзэ,[209] как верная дорога, имя,
А прозвище — «Высокий строй души».

Я, удостоясь счастия такого,
Его удвоил внешнею красой:
В цветущий шпажник, словно в плащ, облекся,
Сплел пояс из осенних орхидей.

И я спешил, боясь, что не успею,
Что мне отпущено немного лет.
Магнолию срывал я на рассвете,
Сбирал у вод по вечерам суман.[210]

Стремительно текут светила в небе,
И осенью сменяется весна.
Цветы, деревья, травы увядают,
И дни красавца князя[211] сочтены.

Ты возмужал, в пороках утопая,
О, почему не хочешь стать иным?
Мне оседлайте скакуна лихого!
Глядите! Путь забытый покажу.

Вот Юй, Чэн Тан, Вэнь-ван,[212] — их окружали
Умов разнообразных цветники:
Там и душистый перец и корица,
А не одни нежнейшие цветы.

В том слава Шуня и величье Яо,[213]
Что смысл явлений ведали они,
А Цзе и Чжоу[214] шли путем неверным
И потому от бедствий не спаслись.

Сановники веселью предаются,
Их путь во мраке к пропасти ведет.
Но разве о себе самом горюю?
Династии меня страшит конец.

Уж я ли не радел о благе общем,
Я шел дорогой праведных князей,
Но ты, всесильный, чувств моих не понял,
Внял клевете и гневом воспылал.

Я твердо знаю: прямота — несчастье,
Но с ней не в силах разлучиться я.
В свидетели я призываю небо, —
Все это ради князя я терплю.

Я говорю: сперва со мной согласный,
Потом сошел ты с этого пути.
С тобой, властитель, я могу расстаться,
Но мне твоя изменчивость горька.

Мои дела — цветущие поляны,
Я орхидеями покрыл сто му,[215]
Взрастил благоухающие травы,
А среди них — и шпажник и духэн.[216]

Как я хотел увидеть их в расцвете
И в должный час их срезать и собрать.
Пусть я увяну — горевать не стоит,
Жаль, если луг бурьяном зарастет.

В стяжательстве друг с другом состязаясь,
Все ненасытны в помыслах своих,
Себя прощают, прочих судят строго,
И вечно зависть гложет их сердца.

Все как безумные стремятся к власти,
Но не она меня прельщает, нет —
Ведь старость незаметно подступает,
А чем себя прославить я могу?

Пусть на рассвете пью росу с магнолий,
А ночью ем опавший лепесток...
Пока я чую в сердце твердость веры,
Мне этот долгий голод нипочем.

Сбираю я тончайшие коренья,
Чтоб ими плющ упавший подвязать,
Коричные деревья выпрямляю,
Вяжу в пучки душистую траву.

За мудрецами шел я неотступно,
Но никаких похвал не услыхал.
Пусть в наше время так не поступают,
Я, как Пэн Сянь,[217] себя готов сгубить.

Дышать мне тяжко, я скрываю слезы,
О горестях народа я скорблю.
Хотя я к добродетели стремился,
Губила ночь достигнутое днем.

Пусть мой венок из шпажника разорван,
Из орхидей сплету другой венок.
За то, что сердцу моему любезно,
Хоть девять раз я умереть готов.

Твой дикий нрав, властитель, порицаю,
Души народа ты не постигал.
Придворные, завидуя по-женски
Моей красе, клевещут на меня.

Бездарные всегда к коварству склонны,
Они скрывают черные дела,
Всегда идут окольными путями,
Увертливость — единый их закон!

В душе моей — печаль, досада, горечь,
Несу один невзгоды этих дней,
Но лучше смерть, чтоб навсегда исчезнуть,
Чем примириться с участью такой!

Известно: сокол не летает в стае,
Так исстари на свете повелось.
И как квадрат и круг несовместимы,
Так два пути враждуют меж собой.

Я подавляю чувства и стремленья,
И оскорблениям не внемлю я,
Чтить чистоту и умереть за правду, —
Так в старину учили мудрецы.

Я путь[218] свой, каюсь, прежде не продумал,
Остановлюсь, не возвратиться ль мне?!
Я поверну обратно колесницу,
Покуда в заблужденьях не погряз.

Средь орхидей пусть конь мой погуляет,
Пусть отдохнет на перечном холме.
Здесь буду я вдали от порицаний
И в прежние одежды облекусь.

Чилим[219] и лотос мне нарядом будут,
Надену плащ из лилий водяных.
Так скроюсь я, все кончатся несчастья,
О, только б верою цвела душа.

Себя высокой шапкой увенчаю
И удлиню нарядный пояс свой.
Благоухание и блеск сольются,
И совесть я нетленной сохраню.

Четыре стороны окинув взором,
Хотел бы я увидеть страны все.
Наряден свежий мой венок, и всюду
Струится благовоние его.

У каждого есть радость в этом мире,
Я с детства украшать себя привык,
И после смерти я таким же буду,
Кто может душу изменить мою?

Прелестная Нюй-сюй, моя сестрица,
С упреками твердила часто мне:
«Был Гунь[220] чрезмерно прям, и вот несчастье
Его настигло под Юйшань в степи.

Зачем ты прям и украшаться любишь?
Нет никого изысканней тебя.
Весь двор зарос колючками, бурьяном, —
Лишь ты один обходишь их всегда.

Скажи, как людям о себе поведать, —
И чувства наши кто поймет, скажи?
Живя друг с другом, люди ценят дружбу,
И только ты внимать не хочешь мне».

Шел по стопам я мудрецов старинных,
Но участи печальной не избег...
Чрез реку Сян[221] я направляюсь к югу,
Чтоб обратиться с речью к Чун-хуа:[222]

«Правленье Ци[223] достойно песнопений,
Ся Кан[224] в разврате гнусном утопал,
О будущих невзгодах он не думал
И братьями близ дома был убит.

Беспутный Хоу И,[225] любя охоту,
Всегда стрелял усадебных лисиц.
Злодей за это должен поплатиться, —
Хань Чжо[226] похитил у него жену.

Го Цзяо[227] был насильником жестоким,
Его распутству не было границ,
Порокам предавался исступленно,
Пока не обезглавили его.

Ся Цзе всегда был с нравственностью в ссоре,
Но час настал, и вот пришла беда.
Всех честных Хоу Синь[228] казнил придворных,
Тиранов иньских был недолог век.

Сурово правил Юй,[229] но справедливо.
При Чжоу[230] шли по верному пути,
Ценили мудрых, верили разумным
И соблюдали правила добра.

В могуществе ты бескорыстно, небо,
И только честным помогаешь ты,
Лишь дух свой просветившие наукой
Достойны нашу землю населять.

Я прошлое и будущее вижу,
Все чаянья людские предо мной.
О можно ль родине служить без чести
И этим уваженье заслужить?

И если смерть сама грозить мне станет,
Я не раскаюсь в помыслах моих.
За прямоту свою и справедливость
Платили жизнью древле мудрецы».

Теснят мне грудь уныние и горесть,
Скорблю, что в век постыдный я живу,
Цветами нежными скрываю слезы,
Но слезы скорби льются без конца.

Склонив колени, чувства изливаю,
Моей душе я вновь обрел покой.
На феникса сажусь, дракон в упряжке,
Над бренным миром я взмываю ввысь.

Цанъу[231] покинув при восходе солнца,
Я в час вечерний прилетел в Сяньпу.[232]
Я погостить хотел в краю священном,
Но солнце уходило на покой.

Бег солнца я велел Си-хэ[233] замедлить,
И не спешить в пещеру — на ночлег.[234]
Путь предо мной просторный и далекий,
Взлечу и вновь спущусь к своей судьбе.

В Сяньчи[235] я напоил коня-дракона,
К стволу Фусана[236] вожжи привязал,
И, солнце веткою прикрыв волшебной,
Отправился средь облаков бродить.

Мой проводник — Ваншу, луны возница,
Фэй-ляню[237] я велел скакать за мной,
Луаньхуан,[238] как вестовой, мне служит,
Но бог Лэй-ши[239] грохочет: «Не готов!»

И приказал я фениксу: в полете
Ни днем, ни ночью отдыха не знать.
Поднялся ветер, зашумела буря,
И облака приветствовали нас.

Сходясь и расходясь, летели в вихре
И в яркий блеск ныряли облака.
Открыть врата велел я стражу неба,
Но он сурово на меня взглянул...

Вдруг тьма спустилась, будто при затменье,
Я замер с орхидеями в руке...
Как грязен мир, как слеп и неразборчив,
Там губят все и завистью живут.

Я утром реку Белую миную[240]
И на Ланфыне[241] привяжу коня.
Вдруг вспомнил старое и пролил слезы,
Увы! И в небе честных не найти.

Приблизился внезапно я к Чуньгуну,[242]
Бессмертья ветвь[243] сорвал я для венка.
Сойду на землю, чтоб цветок прекрасный,
Пока он свеж, любимой подарить.

На облако воссевшему Фын-луну[244]
Я приказал найти дворец Ми Фэй.[245]
Я снял венок для подкрепленья просьбы,
Послал Цзянь Сю[246] просить ее руки.

Ми-фэй сперва как будто сомневалась,
Потом с лукавством отказала мне.
По вечерам она в Цюньши[247] уходит,
А утром моет волосы в Вэйпань.[248]

Ми-фэй красу лелеет горделиво,
Усладам и забавам предана.
Она хоть и красива, но порочна,
Так прочь ее! — опять пойду искать.

Смотрю вокруг, весь свет передо мною,
С небес на землю опустился я.
Там, на горе с террасою дворцовой
Увидел я юсунскую Цзянь Ди.[249]

Я повелел, чтоб выпь была мне сватом,
Но выпь сказала: «Это не к добру».
Воркует горлица об уходящем,
Я ненавижу болтовню ее.

Сомнения в моем таятся сердце,
Пойти хотел бы сам, но не могу,
Свой дар уже принес могучий Феникс,[250]
Увы! Ди-ку[251] меня опередил.

Ушел бы я, но где найду обитель?
Я странствовать навеки обречен...
У Шао Кана[252] не было супруги,
Когда две девы юйские цвели.[253]

Но, видно, сват мой слаб, а сваха — дура,
И снова неудача ждет меня.
Мир грязен, завистью живя одною,
Там губят правду, почитают зло.

Длинна дорога к царскому порогу,
И не проснулся мудрый властелин.
Мне некому свои поведать чувства,
Но с этим никогда не примирюсь.

Собрал цзюмао[254] и листву бамбука,
Велел по ним вещунье погадать.
Лин-фэнь[255] сказала: «Вы должны быть вместе,
Ведь где прекрасное, там и любовь.

Как девять царств огромны[256] — всем известно.
Не только здесь красавицы живут.
Ступай вперед и прочь гони сомненья,
Кто ищет красоту, тебя найдет.

Где в Поднебесной нет травы душистой?
Зачем же думать о родных местах?
Увы! Печаль все омрачает в мире,
Кто может чувства наши объяснить?

Презренье и любовь людей различны,
Лишь низкий хочет вознести себя:
На полке у него — пучки бурьяна,
Но орхидеей[257] не владеет он.

И как таким понять всю прелесть яшмы,
Когда от них и мир растений скрыт?
Постели их наполнены пометом,
А говорят, что перец не душист!..»

Хотел я следовать словам вещуньи,
Но нерешительность меня томит.
По вечерам У-сянь[258] на землю сходит,
Вот рис и перец,[259] вызову ее.

Незримым духам, в бренный мир летящим,
Навстречу девы горные идут.[260]
Волшебно яркий свет от них струится,
У-сянь мне радость возвестила вновь:

«Бывать старайся на земле и в небе,
Своих единоверцев отыщи.
Тан, Юй, суровые, друзей искали,
И с мудрыми не ссорились они.

Будь только верен чистоте душевной,
К чему тогда посредники тебе?
Фу Юэ[261] на каторгу в Фуянь был сослан,
Опорою престола стал потом.

Люй Ван[262] в придворных зрелищах сражался,
Его оставил при себе Вэнь-ван.
Был пастухом Нин Ци,[263] создатель песен,
Но сделал князь сановником его.

Спеши, пока не миновали годы,
Пока твой век на свете не прошел.
Боюсь, что крик осенний пеликана
Все травы сразу запаха лишит.[264]

Прелестен ты в нефритовом убранстве,[265]
Но этого невеждам не понять.
Завидуя, они глаза отводят
И, я боюсь, испортят твой наряд».

Изменчиво в безумном беге время,
Удастся ли мне задержаться здесь?
Завяла и не пахнет «орхидея»,[266]
А «шпажник» не душистей, чем пырей.

Дней прошлых ароматнейшие травы
Все превратились в горькую полынь,
И нет тому иной причины, кроме
Постыдного презренья к красоте.

Я «орхидею» называл опорой,
Не прозревая пустоты ее.
Она, утратив прелесть, опростилась,
Цветов душистых стоит ли она?

Был всех наглей, всех льстивей этот «перец»,[267]
Он тоже пожелал благоухать.
Но разве могут быть благоуханны
Предательство и грязные дела?

Обычаи подобны вод теченью,
Кто может вечно неизменным быть?
Я предан «перцем» был и «орхидеей»,
Что о «цзечэ» и о «цзянли»[268] сказать?

О, как мне дорог мой венок прекрасный,
Хоть отвергают красоту его!
Но кто убьет его благоуханье?
Оно и до сих пор еще живет.

Мной движет чувство радости и мира,
Подругу, странствуя, везде ищу;
Пока мое убранство ароматно,
Я вышел в путь, чтоб видеть земли все.

Лин-фэнь мне счастье в жизни предсказала,
Назначила отбытья добрый день,
Бессмертья ветвь дала мне вместо риса,
Дала нефрит толченый вместо яств,

Крылатого дракона обуздала
И колесницу яшмой убрала.
Несхожим душам должно расставаться, —
Уйду далеко и развею скорбь.

На Куэньлунь лежит моя дорога,
Я в даль иду, чтоб весь увидеть свет.
Я стягом-облаком скрываю солнце,
И песня птицы сказочной звенит.[269]

Тяньцзинь[270] покинув рано на рассвете,
Я на закате прилетел в Сицзи.[271]
Покорно феникс держит наше знамя,
И величаво стелется оно.

Мы вдруг приблизились к пескам сыпучим,
И вот пред нами — Красная река.[272]
Быть мне мостом я приказал дракону,
Владыка Запада меня впустил.

Трудна и далека моя дорога,
Я свите ожидать меня велел.
Наш путь лежал налево от Бучжоу,[273]
И Западное море — наша цель.

Мои в нефрит одеты колесницы,
Их тысяча, они летят легко,
И восемь скакунов в упряжке каждой.
Как облака, над ними шелк знамен.

Себя сдержав, я замедляю скачку,
Но дух мой ввысь уносится один.
Священных Девять песен[274] запеваю,
Пусть радостью мне будет этот миг.

И вот приблизился я к свету неба
И под собою родину узрел.
Растрогался возница... конь уныло
На месте замер, дальше не идет.