Лисье время

– Ну да. – Мама наконец обернулась к дочери. – И что?

– Мама! Это же Алёнка! Она урод.

– Почему урод? Это же девочка в платочке.

– Ты хочешь, мама, на неё быть похожей?

– Я и так на эту девочку похожа, – вздохнула мама. – Ну ладно. Раз Алёну можно посмотреть, значит, Лялю где-то тоже можно увидеть?

– Да, мама. Ляля – это кукла. У нас в группе много кукол Ляль.

– Так и Алёнка тоже кукла, только нарисованная кукла.

– Мама! Какая же она кукла? Она злой волшебник Черномор.

– Почему?

– Потому что у неё одна голова, а ног нет, и туловища нет…

И тут мама долго и нудно стала рассказывать Ляле, что Черномор – просто карлик, а голова в поэме – это не Черномор, а просто заколдованный человек.

– Значит, и эту Алёнку Черномор заколдовал, – сказала Ляля. – Я, мама, не хочу быть головой. И вообще – везде эти Алёны. В магазине – шоколадки, на площадке – девочки, хуже только быть Настей.

– Хочешь быть не как все?

– Тебе, мамочка, легко говорить, ты-то Зо, хотя на самом деле Зоя!

– Кто тебе сказал?..

Ляля поняла, что выдала бабушку, – это она ей рассказала про Зо. Но Ляля тут же нашлась:

– Мама! Наша остановка.

– Нет! Наша следующая, – вгляделась в темноту за окном мама и стала толкать чемодан к дверям. Автобус подскакивал, все пассажиры в автобусе пританцовывали, как в танце снежинок. Выходя из автобуса, Ляля с гордостью держалась за невиданный чемодан на колёсиках, а кондукторша пробурчала что-то недовольное…

Глава третья Взрослые разговоры

Ненавистный детский сад! Тюрьма! Слово «тюрьма» было в ходу в Пушнорядье и означало несвободу, отвратительное место, из которого нельзя взять и уйти. Область по северной границе соприкасалась с колониями поселения, а те, в свою очередь, – с колониями строгого режима. Тюрьма – не что-то непонятное, далёкое и страшное, тюрьма была недалеко. Потоцкая сообщила Ляле, что её бабушка сидела в тюрьме. Бабушка не может сидеть в плохом месте, Ляля не понимала тогда, что тюрьма – это ужасно. Некоторые дети в группе чем старше становились, тем чаще рассказывали, где работают их родители; у некоторых в тюрьме работали отцы и даже матери: в охране, на кухне, в сторожах. Эти дети были богатые, они приносили в группу дорогие игрушки, хвалились, что дома смотрели по видику мультики, названия которых Ляля и не слышала. Про богатых и бедных объяснила всё та же неуёмная Потоцкая:

– Бедные – это как ты и как я, а богатые – как Настя и Алёна.

Ляля замечала, что Настю и Алёну воспитатели любят больше всех, и она в ответ на похвальбы о неизвестных ей мультиках заявляла, что она тоже смотрит по видику не только «Белоснежку», а много ещё чего, только названия забыла; о бабушке Ляля никогда в группе не рассказывала – редко, но Ляле напоминали о бабушке воспитатели, и как-то странно напоминали, с недовольством и раздражением. Все три года Ляля рассказывала только о маме, Ляля очень гордилась, что мама работает на телевидении в Москве. Рассказывала о маме везде – всем встречным и поперечным. Если видишь маму три раза в год, о ней хочется говорить бесконечно, выдумывать какие угодно истории, которые Ляле казались правдивыми, настоящими, она не замечала грустных улыбок взрослых слушателей, сочувствующих кивков и жалостливых взглядов, ровесники-то открывали рты от восхищения. Больше всего Лялю пробирало, когда она садилась на карусель на детской площадке вместе с кем-нибудь ещё, чужой папа раскручивал карусель, и тогда Ляля, сама не зная почему, начинала хвалиться:

– А моя мама работает на телевидении! – И болтала ногами.

Два раза в год мама, а в остальное время – бабушка стояли рядом, но реагировали по-разному. Мама оставалась спокойна, бабушка сразу опускала глаза – ей было стыдно, что внучка хвалится. Но бабушка никогда не отчитывала внучку. Бабушка у Ляли среди незнакомых была тихая и молчаливая – она неважно себя чувствовала на долгих прогулках, особенно когда нужно долго стоять и ждать, пока Ляля накатается, накачается, налазится, наиграется…