Лишь одна музыка

Мы сидим в «Оуд-Беттс» в два пополудни, и его слезы капают на филе камбалы. Снаружи облачно. Жемчужный свет в нижней части неба, и тусклое отражение в воде резервуара.

— Это ведь кошка, Стэнли, — говорит тетя Джоан. — Это не Ада.

Отец отвлекается и гневно смотрит на нее.

— Да ладно, Стэнли, в свое время ты видел, как умирает куча индюшек.

— Тетя Джоан! — возражаю я.

— Ему так лучше, — бесчувственно говорит тетя Джоан. — Он так и сидит целыми днями. Не говорит ни слова. Это нездорово. И мне скучно. Хорошо, что ты приехал, дорогой.

— Надеюсь, что так. Пап, не хочешь завести котенка? Я тебе достану.

— Не предлагай, — твердо говорит тетя Джоан. — Если я умру первая, что с ним будет? А если первым умрет он, я не хочу возиться с котом.

Я замолкаю перед лицом такой жестокой логики. Мне приходит в голову, что одно из наиболее замечательных ее качеств — это брать на себя ответственность, видя смерть, и тормошить остальных, пока они не включатся в дело. Может быть, потому, что ее муж держал похоронное бюро в Болдерстоуне.

— А с тобой что происходит? — продолжает тетя Джоан. — Она тебя бросила?

Я отставляю «Гиннесс».

— Кто? — спрашиваю я.

— Та, которая не знаю кто. У тебя такой побитый вид.

— Тетя Джоан, а что именно случилось с той парой, которая сбежала в Сканторп?

— Ну, он развелся и женился на ней, конечно. А жена так и не получила полную страховку за магазин. Страховая водителя грузовика выплатила малую часть, а потом отказалась платить остальное.

Отец начал напевать одну из не самых невинных песенок Грейси Филдс95. Исчезла часть филе с его тарелки.

— Раньше тела не бальзамировали, — говорит тетя Джоан, неясно почему. — Ему давали стакан виски, когда он входил в дом, так его приветствовали, и он приступал к делу — готовил труп. Без бальзамирования. Все происходило в доме, и потом хоронили.

Папин имбирно-лимонный десерт подается в море английского крема, к его очевидному удовольствию. Дух Жажи больше не витает над столом. Тетя Джоан возвращается к более обычной для нее смеси слухов и фантазий и перестает нас третировать.

— Не забудь, Стэнли, — говорит она, неожиданно поворачиваясь к отцу, который тем временем вполне ожил, — жизнь сто́ит того, чтобы на нее жаловаться.

Мне тут нравится, хотя на входе я чуть не ударился головой о низкие бревна притолоки. «Оуд-Беттс» для меня — символ дружеской надежды, хоть он и стои́т такой незащищенный в болотах на перепутье. Когда я был в школе, мы с приятелем участвовали в походе из Блэкпула в Рочдейл. Нас привезли на автобусе, бросили на берегу моря и сказали самим найти пешком путь домой. Вымокшие под дождем, с натертыми мозолями, без сил и голодные, мы наконец дошли до «Оуд-Беттс» и впервые почувствовали, что конец дороги близок. Помню ужас в маминых глазах, когда я добрался до дому. Я потом спал три дня напролет.

Вспоминаю те времена, такие далекие от сегодняшних, когда мое сердце не знало любви и не тосковало по ней. Что бы я думал, если бы посторонний вторгся в брак моих родителей? Джеймс был очень искусен; он не упомянул Люка.

— Я пойду обратно пешком, — говорю я.

— Это зачем, Майкл? — спрашивает отец.

— Чтобы «Гиннесс» выветрился.

— Кто же повезет нас обратно? — спрашивает тетя Джоан.

— Конечно ты, — говорю я с улыбкой. — Ты же нас привезла сюда.

— Но ведь это мили и мили. Это займет много часов.

— Несколько миль. К вечеру я буду дома. Я слишком долго был в Лондоне. Мне это нужно.

— Ну ладно, — говорит тетя Джоан, — только я не виновата, если ты упадешь в шахту.

Я плачу́, провожаю их до машины и смотрю, как она ползет немного неуверенно по дороге. Несмотря на артрит, тетя Джоан так же не готова прекратить водить, как и готовить.

За «Оуд-Беттс» дорога почему-то перекрыта, полиция в канареечных жилетах занята тем, что разворачивает машины обратно в Рочдейл. Человек с лошадью, запряженной в маленькую двуколку, протестует, но безрезультатно. Должно быть, там какая-то авария. Я сворачиваю с дороги и поднимаюсь в холмы.

7.12

Отсюда сверху вывеска «Оуд-Беттс», сама гостиница, дорога с ее лютиками и чертополохом, изношенная, почерневшая стена из щебня, резервуар, канареечные жилеты удаляются, и все, что остается, — трава и ветер.

Звук машин исчезает, и сквозь порывистый шелест ветра я слышу перестук лошадиных копыт. Накрапывает, и хоть мне пока не везет, на западе я вижу небольшой просвет синего.

Воздух свеж и резок, и под ногами — неясный рисунок из дерна и черной земли: сотни разных трав, некоторые с кустами-перьями наверху, некоторые с белыми четырехконечными звездочками; низкие кусты черники с еще зелеными ягодами, волнующиеся и сопротивляющиеся ударам и порывам ветра.

Я в ложбине; ветер спадает; я ложусь на влажную землю, и ветер исчезает, и горизонт исчезает, и нет ничего — только тишина и небо.

Где-то мычит корова; и потом сквозь мычание — вкрадчивый-вкрадчивый звук, свист радости и энергии, становящийся безумной песней без границ, поднимающейся все выше и выше вместе с жаворонком, возносящимся ввысь, невидимым на низком сером небе.