Лишь одна музыка

Скажите им, я болен. Передайте высокочтимой Эрике привет. Былого не вернешь, проблема в фуге. Забрали всё, и скрипку отберут. И днем и ночью я то плоть, то древо.

8.9

Нет, говорит Эрика, как она теперь может меня представлять? Никаких «чмок-чмок!» мне не положено: она говорит очень строго. Глупый поступок, неисправимый вред, карьера. Они найдут кого-то еще, они просто должны, ты их вынуждаешь; но что насчет тебя? Я тебя люблю, Майкл. Как ты мог позволить, чтобы с тобой случилось такое?

И вот опять звонит Эллен, сдерживая слезы. Как я буду работать? Смогу ли я достаточно зарабатывать? Куда меня прибьет ветром? Почему не остановиться сейчас? Но все эти соображения у меня уже были. Это правда, в Венеции я не ел с вами, но зато, когда мы гуляли, мы видели собачку Августина.

Раньше это была кошка, печально говорит она.

Собака.

И все же кошка.

Я видел собаку. Она видела собаку. Это была собака. Я даже видел ее нежную копию на носу баржи, само внимание.

Изначально в эскизе — кошка. Кажется, в Британском музее.

Нет, этого не может быть. Я не хочу этого слышать. Дорогая Эллен, скажи, что это не так.

Почему не смириться с фактом? К чему сейчас об этом спорить?

8.10

Скрипка на подушке рядом со мной, я сплю, просыпаюсь и снова сплю. Снаружи на недвижных деревьях отдыхают перелетные птицы. В чьих руках будет она петь? Как я могу играть — без нее? Как — с ней? Я ее хорошо настраиваю, и она снова хорошо звучит. Я не могу ни содержать ее, ни назвать своей, ни вынести это.

Шторм несет мимо меня конфетти: факсы, клочки белой собачьей шерсти, снег на парковке, белые клавиши, на которых играет она. Если бы каждый голос под ее руками был городом, какой бы из них играл какую роль? Она глохнет, но именно я не могу играть то, что играет она. Как можно переубедить того, кто потерял волю? «Я никогда не буду это играть никому, кроме тебя».

К тому же это не просто в моем воображении. Эта вещь в моих руках распадается. Это не просто звон в ушах. Она мычит, она жалуется, гибельно гудит. Ее раздутый живот задевает гриф. Сандерсон ее посмотрит, поможет ей, оценит ее недомогания, пощупает ее, протестирует, залатает, вернет ей хорошее настроение. У нее есть причины жаловаться, это наши последние месяцы вместе. Но почему именно сейчас этот неожиданный бунт?

8.11

Вчера умерла миссис Формби.

Мне рассказала тетя Джоан — специально позвонила. Оказывается, две недели назад у миссис Формби был инсульт, который задел речь. Вчера случился повторный удар, и она скончалась по пути в больницу.

Я рад, что она не мучилась месяцами или годами и была в ясном уме и сохранила речь почти до конца. Как и у моей матери, ее конец был быстрым.

Жаль, я не знал, что она была так больна. Тетя Джоан и отец сами не знали про первый удар. Я бы поехал с ней повидаться последний раз и сыграл бы ей что-нибудь. Для нее Тонони пел бы где угодно — дома, в больнице, на Блэкстоунской гряде.

Ее Тонони. Я горюю о нем и о себе. Теперь нам остаются недели, не месяцы, и у меня затребуют скрипку.

Я не поеду на ее похороны — кремацию, говорит тетя Джоан. Миссис Формби ненавидела похороны — была нетерпелива с доброхотами, пришедшими на похороны ее мужа, и никогда не ходила на похороны друзей. Там будет дипломированный геодезист, этакий чеширский кот, мечтающий о сметане. Его жена будет тиха, молчаливо справляясь у мужа, как она должна себя вести. Их три обычно невыносимо громкие дочери отложат свои стычки и свары до дороги домой.

В его руки я передам мою любимую скрипку.

Я любил миссис Формби. Она пробудила во мне радость музыки. И с уходом миссис Формби я должен вкусить ее печаль.

8.12

— Совсем механически, пожалуйста, — умоляет дирижер, так как мы записываем фортепианную сонату Моцарта, перелопаченную неким креативным извращенцем в концерт без фортепиано.

Это называется «Будь сам себе маэстро». Еще в программе молодые амбициозные пианисты будут играть сонату под оркестровый аккомпанемент. Моцарт явно недостаточно хорош: извращенец добавил к нему новые мотивчики, и треугольник звучит «динь-динь-динь». Играет «Камерата Англика», большинству музыкантов тошно. Но теперь это мой хлеб и долг: вверх идет мой смычок и вниз, в идеальном ритме и интонации.

Раньше я думал, что однажды смогу купить скрипку. Теперь же, когда в щель двери падает моя почта, я думаю: пожалуйста, только не рочдейлский штамп. Еще день отсрочки.

Я замечаю у себя седые волосы. Те, что я вижу, я выдергиваю. Меня посещают регулярные головные боли. А еще я думаю: кошка или собака? Кошка или собака?

Как преуспевает «Маджоре» без меня? Кем они залатали дыру? Эллен по-прежнему мне иногда звонит спросить, как я справляюсь, но не зовет меня обратно.

В зале гравюр и рисунков в Британском музее дневной свет льется с потолка. Принесена коробка с Карпаччо. Его рисунок однозначен.

У Августина нет бороды; вместо нот — пустота.

И главное в рисунке — кошка. Нет, даже не кошка, даже не она, а какой-то пронырливый горностай или ласка на поводке!