Лишь

– Служба, разумеется, в воскресенье утром, – говорит Рупали, показывая на маленькую серую церквушку, которая на фоне остальных построек выглядит мрачнее, чем дежурный по этажу на перемене. Итак, здесь он перепишет роман. С Божией помощью. – Да, и вам пришло письмо. – На крошечном столе, под изображением Иуды, конверт. Лишь открывает его и достает письмо: «Артур, свяжись со мной, когда приедешь, я буду у себя в отеле, надеюсь, ты жив-здоров». Это написано на фирменном бланке, а внизу стоит подпись: «Твой друг Карлос».

Когда Рупали уходит, Лишь достает знаменитые ленты-эспандеры.

– Вы заметили, что утренние звуки куда сладостнее вечерних? – спрашивает Рупали несколько дней спустя за завтраком в главном корпусе – низком кирпичном здании, подобно крепости возвышающемся над океаном. Она говорит о птичьем пении с его утренней гармонией и вечерним хаосом. Но Лишь сразу думает о канонаде, которую можно услышать только в Индии, когда начинаются музыкальные поединки религий.

Первыми вступают мусульмане, еще до рассвета, когда из мечети на опушке мангрового леса нежно, точно колыбельная, раздается призыв к утренней молитве. Не желая оставаться в долгу, немного погодя местные христиане включают церковные гимны, которые смахивают на поп-хиты и могут длиться от одного до трех часов. Далее следует веселенький, хоть и несколько оглушительный, похожий на звуки казу[119] индуистский рефрен, пробуждающий в нашем герое детские воспоминания о фургончиках с мороженым. Потом звучит новый призыв к молитве. А потом христиане звонят в колокола. И так далее. Проповеди, и песни, и громовые раскаты барабанов. Весь день религии сменяют друг друга, как исполнители на музыкальном фестивале, и выступления их становятся всё громче и громче и на закате сливаются в настоящую какофонию, оканчивающуюся победой зачинщиков всего действа – мусульман, которые читают не только призыв к вечерней молитве, но и саму молитву во всей ее полноте. После этого джунгли погружаются в безмолвие. Так, наверное, вносят свою лепту буддисты. А наутро все начинается снова.

– Просите все, чего вам недостает для работы, – говорит Рупали. – Вы наш первый писатель.

– Мне бы пригодился переносной стол, – рассуждает Лишь, которому совсем не хочется торчать в домике-наутилусе. – Еще мне нужен портной. Я порвал костюм в Марокко и нигде не могу найти свою иголку.

– Мы обо всем позаботимся. Пастор найдет вам хорошего портного.

Пастор.

– И конечно, тишина и покой. Это главное.

– Конечно-конечно-конечно, – вторит Рупали, так энергично качая головой, что ее золотые серьги болтаются из стороны в сторону.

Резиденция для писателей на холме близ Аравийского моря. Здесь он препарирует свой старый роман, вырвет с мясом лучшие куски, пришьет их к новому материалу, оживит все это искрой вдохновения, поднимет с операционного стола и отправит на суд «Корморант-паблишинг». В этом самом бунгало. Все вокруг так вдохновляет: внизу, между пальм и мангровых деревьев, петляет серо-зеленая река. На дальнем берегу стоит под солнцем черный бык с белыми носочками на задних ногах, блестящий и величавый, будто это и не бык вовсе, а заколдованный странник. Над джунглями курится молочный дым. Так вдохновляет. Тут ему вспоминаются (ошибочно) слова Роберта: «Для писателя единственная трагедия – это скука; все остальное – материал». Ничего подобного Роберт не говорил. Без скуки писатель пропадет; только когда ему скучно, он и пишет.

Лишь оглядывается по сторонам в поисках вдохновения, и его взгляд падает на порванный синий костюм. Надо бы поскорее отнести его к портному. Роман никуда не убежит.

Пастор – это миниатюрная загорелая копия Граучо Маркса[120] в сутане, застегивающейся на плече, как униформа кассира из забегаловки; дружелюбный малый, готовый, как и сказала Рупали, прибить ради Лишь свою подругу змею. Еще он обладает изобретательским даром, который бывает у взрослых только в детских книжках: в своем доме он наладил систему сбора дождевой воды с бамбуковыми водостоками и общим резервуаром, придумал, как получать газ из пищевых отходов, и провел его к себе в кухню. А еще у него есть трехлетняя дочь, которая бегает нагишом в ожерелье со стразами (а кто бы не бегал?). По-английски она умеет считать до четырнадцати – методично, как телега, ползущая в гору, – а потом вдруг у телеги отваливаются колеса: «Двадцать один! – вопит она в экзальтации. – Восемнадцать! Сорок три! Одвинадцать! Двенать!»

– Мистер Артур, вы писатель, – говорит пастор. Они стоят в саду у пасторского дома. – Я хочу, чтобы вы спрашивали себя: почему? Если что-то здесь кажется вам странным или глупым, спрашивайте себя: почему? Взять хотя бы мотоциклетные шлемы.

– Мотоциклетные шлемы?

– Как вы заметили, на дороге их носят все; таков закон. Но никто не застегивает. Да?

– Я еще мало где бывал…