Лишь

– И вот еду я лесом и выезжаю на большое белое поле у подножия высокой горы. На поле меня встречает фермер. Он машет рукой и говорит примерно то же самое: «Тебя ждут вещи поважнее!» Дальше я еду в гору. Ты меня не слушаешь. Потерпи, самое интересное впереди. Так вот, на вершине горы я вижу монаха у пещеры, знаешь, как в мультиках. И я говорю: «Я готов». А он говорит: «Готов к чему?» Я говорю: «Думать о вещах поважнее». Он спрашивает: «Поважнее чего?» – «Поважнее любви». И тут он смотрит на меня как на сумасшедшего и говорит: «Что может быть важнее любви?»

Повисла пауза, солнце скрылось за облаками, и на крыше похолодало. Лишь облокотился на перила и посмотрел вниз, на улицу.

– Вот такой сон.

* * *

Когда Лишь открывает глаза, перед ним предстает кадр из военного фильма: болотно-зеленый пропеллер самолета бойко рассекает воздух. Нет, не пропеллер. Вентилятор на потолке. В углу кто-то шепчется на малаялам[122]. По потолку гуляют темные пятна, как в кукольном театре теней. А теперь перешли на английский. Все предметы в комнате овеяны радужным ореолом его сновидения, но вот ореол этот испаряется, как утренняя роса. Больничная палата.

Он помнит, как завопил в ночи, как на крик прибежал пастор (на нем было дхоти[123], а в руках у него была дочка), как этот добрый человек нашел прихожанина, который согласился отвезти его в больницу Тируванантапурама, как переживала, прощаясь с ним, Рупали, помнит долгие часы боли в приемной, которые скрашивал разве что волшебный торговый автомат, выдававший больше сдачи, чем стоил товар, медсестер, сменявших друг друга, как на кинопробах: от тертых калачей до симпатичных инженю – помнит, как наконец его отправили делать рентген правой ноги (дивного архипелага костей), подтвердивший, увы, что он сломал лодыжку, а в подушечке стопы у него глубоко засела половинка иглы, после чего его повезли на процедуру – к докторше с коллагеновыми губами, которая назвала его травму «херней» («Зачем этот мужчина возил с собой иголку?»), но извлечь предмет так и не сумела, поэтому с ногой в лонгете его поместили в палату, в соседи к старому рабочему, который двадцать лет прожил в Вальехо, в Калифорнии, но английский так и не выучил (зато знал испанский), затем последовала подготовка к операции, включавшая бесконечные перекладывания пострадавшего с каталки на каталку и многочисленные уколы обезболивающего, после чего его бросили в кристально чистую операционную с мобильным рентгеном, с помощью которого хирург (приветливый малый с усами Пуаро) за каких-то пять минут, пользуясь карманным магнитом, устранил пустячок, доставивший ему столько страданий (и, держа пинцетом, поднес к глазам), потом на поврежденную ногу наложили шину в форме сапожка, а нашему герою дали сильное болеутоляющее, мгновенно погрузившее его в сон.

Он окидывает комнату взглядом, размышляя о своем положении. На нем зеленая роба, как у Статуи Свободы, а нога его покоится в пластиковом сапожке. Синий костюм, вероятно, уже устилает берлогу какого-нибудь собачьего семейства. В углу корпит над бумагами тучная медсестра в бифокальных очках, придающих ей сходство с рыбой-четырехглазкой (Anableps anableps), способной одновременно наблюдать за тем, что происходит под водой и на поверхности. Услышав шорох, она бросает на него взгляд и кричит что-то на малаялам. Результат впечатляет: в палату тут же заходит его усатый хирург в развевающемся белом халате и жестом водопроводчика, починившего кухонную раковину, с улыбкой указывает на ногу больного.

– Мистер Лишь, проснулись! Больше металлодетектор на вас не сработает, дзынь-дзынь-дзынь! Нам тут всем любопытно, – говорит он, наклоняясь над Лишь. – Зачем мужчине иголка?

– На случай, если что-нибудь порвется. Или отлетит пуговица.

– Опасности вашей профессии?

– Очевидно, куда больше опасностей в самой иголке. – Он себя не узнает, даже разговаривать стал как-то по-другому. – Доктор, когда я смогу вернуться на базу отдыха?

– О! – Порывшись в карманах, доктор достает конверт. – Они прислали вам это.

На конверте написано: «Соболезнуем». Внутри покоится ярко-синий лоскуток. Утрачен навеки. Без костюма нет и Артура Лишь.

– Скоро за вами заедет друг, – продолжает доктор.

Лишь спрашивает, какой друг. Рупали или, может быть, пастор?

– Не знаю, хоть ты меня обыщи! – отвечает он, неожиданно вворачивая в свой британский английский американизм. – Но возвращаться вам нельзя, в такое-то место! Ступени! Холмы! Нет-нет, вам еще три недели нельзя наступать на больную ногу, не меньше. Ваш друг вас приютит. Никакого этого вашего американского джоггинга!

Нельзя возвращаться? Но… как же его книга? Стук в дверь. Пока Лишь гадает, кто же его приютит, дверь отворяется, и разгадка сама предстает перед ним.