Листья лофиры

Но три баобаба, я надеюсь, навсегда сохранятся в моей памяти — именно три, потому что были они разительно непохожи. Если абстрактный баобаб — символ независимости, то эта троица позволила мне наполнить символ конкретным содержанием, увидеть его разные грани в нынешней реальной обстановке.

Первый баобаб, который вспоминается мне сейчас, — с острова Горе. Он растет там на маленькой площади, в которую упирается улица Сен-Жермен с домом рабов, и со всех сторон окружают его каменные дома-стены… У баобаба ровный круглый ствол в два обхвата, он окружен низкой деревянной скамейкой и снизу, как наши яблони, выкрашен белой краской… Он гладкий, прилизанный, лишенный дерзости и силы, баобаб с острова Горе, — я бы даже назвал его образцово-показательным. Трудно избавиться от ощущения, что стал он таким из-за каменных стен, лишивших его простора, из-за форта на базальтовом плато, который постоянно виден ему за черепичными крышами домов…

Второй баобаб — не настоящий, придуманный. Ствол его сделан из бетона, в который воткнуты ветви, срезанные с живых баобабов.

Этот баобаб заключен в каре внутреннего дворика Дворца Правосудия в Дакаре.

Мсье Лабери сказал нам, что ни в одной стране мира нет такого бетонного баобаба, и еще он сказал, что легкое воздушное здание Дворца Правосудия по замыслу его творцов символизирует легкий естественный и справедливый суд…

Может быть и так. Но символ независимости — бетонный баобаб, заключенный в здании суда, — произвел на Меня совсем не то впечатление, на которое рассчитывали французские архитекторы.

Наконец — третий баобаб. С ним встреча произошла сегодня, и произошла случайно… Рано утром неподалеку от Рюфиска случилась автомобильная катастрофа. Две большие, с цистернами, машины, принадлежавшие двум разным компаниям (одна — «Мобильгазу», другая — «Техако»), на огромной скорости неслись по шоссе навстречу друг другу, и ни одна из них не пожелала уступить дорогу. В последний момент шоферы нажали на тормоза, крутанули в разные стороны баранки, но было поздно: бензовозы столкнулись и вылетели с шоссе в саванну, к подножию гигантского баобаба… К месту происшествия съехались представители конкурирующих фирм и дакарская полиция. Нашему водителю пришлось остановить автобус.

Сфотографировав покалеченные машины, я пошел к баобабу.

Шоссе, по которому круглосуточно носятся машины иностранного производства, живет своей, изолированной от саванны жизнью. В пяти шагах от него уже начинаются узкие, очищенные от мусора и словно посыпанные мелким песком муравьиные тропки, начинается иной, исконно африканский мир: мир сухой, растущей, как всюдувсахе-ли, пучками травы, низких желтоватых мимоз, колючих зонтичных акаций, мир баобабов… Тот баобаб, к которому отлетели разбившиеся машины, был непомерно велик, кряжист, спокоен… Я долго стоял перед ним, и баобаб вдруг показался мне немолодым крестьянином с натруженным мускулистым телом, натруженными узловатыми руками. Наверное, он был очень силен, этот баобаб-крестьянин — широкогрудый, плотный, с тугими мускулами, натянувшими обожженную солнцем кору, вздыбившими некогда ровную поверхность ствола. Ему немало пришлось потрудиться, чтобы отстоять свое место под солнцем, чтобы укорениться на иссушенной зноем сенегальской земле, чтобы выстоять в бури, столь частые в дождливый сезон… Ни одно тяжелое столетие пережил баобаб-крестьянин, и теперь ему ничто не страшно: он выдержит любые испытания, он доказал, что право на жизнь по законам саванны — за ним.

Там, в саванне у шоссе, я поверил в баобаб, поверил в его будущее.

Теперь, несколько часов спустя, глядя на освещенные электричеством волны Атлантики, я думаю о тех, кто вправе признать в баобабе свой символ независимости, думаю о сенегальцах.

Я вспоминаю Сен-Луи, Варварийскую косу. Мы вышли на нее в час возвращения рыбаков-уолофов, и по всей косе группами стояли, сидели празднично одетые женщины и дети — жены, сыновья, дочери промышляющих в море мужчин: океан суров, и пока длинные разукрашенные форштевни пирог не уткнутся в пляж и не будут выброшены на плотный мокрый песок тяжелые связки тунцов и морских окуней, — до тех пор всякое может случиться, всякое можно ожидать…

Я еще раз мысленно проезжаю по земле тружеников-сереров, своими руками преобразивших край, я еще раз мысленно прохожу по острову Фадьют, насыпанному серерами в эстуарии реки Салум…

Они, эти сенегальцы, неотделимы от земли, на которой трудились веками, как неотделим баобаб-крестьянин от выженной солнцем саванны, — они равны друг другу, они в одном ряду.

Дня два назад, вечером, мы были в театре и смотрели национальные сенегальские танцы, которые подчас сводились к пантомиме. Одна из пантомим изображала больного, которого разные врачи пытаются по-разному, но одинаково безуспешно вылечить… Исцелил больного юноша, вбежавший на сцену со словами: «Сенегал получил независимость!» Бывший больной темпераментно пустился в пляс, а зал неистовствовал, и через головы сидящих в первых рядах европейцев на сцену обрушивались прямо-таки шквалы аплодисментов, топота, криков…