Литература для нервных

Идеи Просвещения (внимание: не художественные, а философско-социальные!) отразились на новой концепции образования, которое, пусть и очень медленно, становилось достоянием и низших классов. Ведущие начала в Просвещении – не беспрекословное подчинение государству и лично абсолютному монарху, а образование и воспитание такой личности, которая будет осознанно служить общественным идеалам. А монарх становится не абсолютным, но просвещенным, т. е. он должен строить свою власть на законных и человечных основаниях, понимая сущность общественного блага. Огромную роль в формировании идеологии Просвещения сыграли в середине XVIII века французские ученые, добившиеся значительных успехов в различных областях знания и ставшие авторами беспрецедентного проекта – «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел». Среди них были ведущие мыслители: Ж. д’Аламбер, Ж. Бюффон, Вольтер, К. Гельвеций, Дени Дидро, Ж.-Ж. Руссо и др.

Иногда как синонимичный термин используют выражение «просветительский классицизм». Формально просветительская драматургия ничем не отличается от классицистической: те же пять действий, три единства, система амплуа.

Просветительство подразумевало и развитие индивидуального начала – разумеется, в пределах, ограниченных разумом. М. В. Ломоносов считал необходимым писать стихи на темы, актуальные для общества – религиозно-нравственные (таковы его «размышления о Божием Величестве» и преложения псалмов), государственные (оды на события современной политической жизни), научные («Письмо о пользе стекла») и др. Для Пушкина государственный закон – непоколебимая святыня, о чем сказано уже в ранней оде «Вольность»: «Владыки! вам венец и трон // Дает Закон – а не природа; // Стоите выше вы народа, // Но вечный выше вас Закон». Нужно отметить, что для поэта-просветителя вольность, т. е. свобода, без законности не может существовать в принципе.

В «Недоросле» Фонвизина просветительские идеи прямо изложены в диалогах Стародума и Правдина, Стародума и Софьи. Но Фонвизин не был бы художником, если бы ограничился только декларациями. По всему тексту разбросаны легкие намеки на то, что человеческое происхождение Скотининых, мягко говоря, сомнительно. Ну, во‐первых, говорящая фамилия. Причем г-жа Простакова, в девичестве Скотинина, буквально в начале первого действия (явление 2) обращается к крепостному портному Тришке «скот». Тонкая игра слов по ходу действия должна остановить внимание читателя: так кто же здесь скотина?..

Дальше в репликах Тараса Скотинина прямо звучит тема свиней, до которых тот большой охотник. И сразу же – сравнение дяди и племянника:

Скотинин. Люблю свиней, сестрица, а у нас в околотке такие крупные свиньи, что нет из них ни одной, которая, став на задни ноги, не была бы выше каждого из нас целой головою.

Простаков. Странное дело, братец, как родня на родню походить может! Митрофанушка наш весь в дядю – и он до свиней сызмала такой же охотник, как и ты. Как был еще трех лет, так, бывало, увидя свинку, задрожит от радости.

Скотинин. Это подлинно диковинка! Ну пусть, братец, Митрофан любит свиней для того, что он мой племянник. Тут есть какое-нибудь сходство; да от чего же я к свиньям так сильно пристрастился?

Простаков. И тут есть же какое-нибудь сходство. Я так рассуждаю.

Мышление по аналогии (а ведь Фонвизин писал комедию на основах разума и логики) требует от читателя или зрителя самостоятельно сделать следующий шаг и сравнить Скотинина со свиньями уже непосредственно. Но и этого драматургу мало! В явлении 7 четвертого действия Стародум, смеясь, спрашивает Скотинина: «То есть, пращур твой создан хоть в шестой же день, да немного попрежде Адама?» Мы знаем, что в шестой день Творения, до человека, были созданы животные. Именно поэтому род Скотининых действительно «великий и старинный», но то, что их пращура «ни в какой герольдии не отыщешь», естественно – животных в дворянские родословия не заносили. А Стародум, продолжая иронизировать, замечает: «<…> я удивляюсь, как на твоем месте можно выбирать жену из другого рода, как из Скотининых?» Даже науку историю Скотининым заменяют истории, рассказанные скотницей Хавроньей, и они, конечно, увлекательнее совершенно ненужной «еоргафии» и «всех наук».