Литература для нервных

– тип героя, характерный для реализма и отмеченный в русской литературе с появлением «Станционного смотрителя» (1831) Пушкина из «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина». Это социально ничтожное существо, занимающее низшую позицию в иерархии и в чистом виде не стремящееся ничего изменить.

Станционный смотритель Самсон Вырин уверен, что увезший его дочь ротмистр Минский бросит Дуню и она окажется на панели, и стремится вернуть ее туда, где находится сам и где выросла Дуня. Но при этом Вырин не представляет себе, что она может быть счастлива где-нибудь еще, более того – вообще не мыслит категориями счастья и будущего, только категориями своего личного хронотопа.

Уже в характере Акакия Акакиевича Башмачкина – второй классический пример маленького человека, оба героя, кстати, чиновники самого низшего, четырнадцатого класса по «Табели о рангах», – намечается сдвиг в природе типа. Да, когда ему предлагают повышение по службе, он отказывается:

Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало.

Но дело в том, что герой относится к своему занятию как к художеству. Если угодно, он эстет в высшем, едва ли не кантовском смысле: за ничтожную плату, за суп с мухами он получает «незаинтересованное наслаждение» самим процессом письма в полном отвлечении от смысла текста:

Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его. <…> Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы. <…> Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра?