Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Когда год спустя, в октябре 1933-го, Немецкое философское общество будет отмечать избрание национал-социалистов – в присутствии, но не при участии логических позитивистов и марксистов в качестве своих членов, философия на немецком языке уже будет призвана не бороться с метафизикой, а удовлетворять смутные духовные нужды народа (Volk)[822]. Бой чести будет дан Венским кружком только на следующий год на Международном философском конгрессе в Праге, когда Баухаус уже закрыт, а Брехт, Беньямин и другие «люди одного костра» находятся в ссылке[823].

Карнап атакует витализм пленарного докладчика Ханса Дриша, а Шлик посвящает свое выступление критике тотальности, которая может быть артикулирована лингво-прагматически, но не подразумевает существования некоего целого, большего своих частей[824]. Эта отчаянная номиналистская атака, разумеется, целила в субстанциальность такой тотальности, как Volk, но могла резонировать и с упоминавшейся критикой тотальности у Лукача[825]. На этом круг «людей одного костра» замыкается, и нам остается рассмотреть лишь несколько отскочивших от него искр[826].

Глава 2 (Продолжение следует). Во Франции. Найденные объекты vs «вещи, обучающие участию»

В людях томятся ненаписанные книги, книги, которые они пережили, но не смогли изложить на бумаге. Задача писателя – помочь выйти этим книгам на волю. В качестве литературного секретаря, или, точнее, литературной повивальной бабки.

Третьяков С. Писатель и социалистическая деревня[827]

Если малоизвестная теперь берлинская лекция Третьякова прошла в 1931 году при большом стечении слушателей и получила все указанные отклики и резонансы, то лекция Беньямина 1934 года, благодаря которой, как правило, западные исследователи узнают о существовании Сергея Третьякова и литературы факта, возможно, не имела места быть[828]. Она должна была состояться в Париже в 1934 году – как гласит ее подзаголовок, выступление было предназначено для Института изучения фашизма и назначено на 27 апреля.

В людях томятся не только ненаписанные книги, но и непрочитанные лекции, не доведенные до конца исследования и оставшиеся в набросках циклы статей. А также массивный объем переписки и фотографий – если его не уничтожают при аресте или он не пропадает при поспешной эмиграции. Поскольку архиву Беньямина повезло больше, чем архиву Третьякова[829], из его писем к Адорно и Брехту мы можем узнать, что он готовил для парижской публики цикл из пяти лекций о современной немецкой литературе, который должен был пройти в доме «одного известного гинеколога»[830]. Если задача «литературной повивальной бабки» выглядит на первый взгляд довольно просто – «помочь выйти книгам на волю», то задача автора как производителя формулируется несколько сложнее и требует перестраивать аппарат культурного производства на полном ходу.

Берлин – Париж, между хорошо проветренной утопией и перегретыми фантазиями

После прихода фашистов к власти в 1933 году Беньямин эмигрирует в Париж, куда перемещается центр полемики о прогрессивном искусстве и ее основные участники – коммунистическая интеллигенция и всевозможные «люди одного костра». Вместе с тем для Беньямина Париж не случайное место эмиграции, а примерно культурная Мекка или «столица XIX столетия»[831]. Он уже останавливался здесь подолгу в конце 1920-х годов и теперь рассчитывает продолжить работу над The Arcades Project, а также интегрироваться в парижскую интеллектуальную жизнь.