Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Но Nouvelle Revue Française в публикациях ему отказывает, Le Monde – тоже, а запланированный цикл лекций «у одного известного гинеколога» срывается из-за внезапной болезни последнего. Этим «известным гинекологом» был Жан Дальзас – активный участник французской левой и позже член ФКП, а также коллекционер модернистского искусства и, наконец, обитатель Maison de Verre, где часто собираются марксистские интеллектуалы и поэты-сюрреалисты – Арагон, Элюар, Кокто, Миро, с которыми Беньямин имел возможность там познакомиться[832]. Сюрреалисты – это тоже не случайный и не светский контакт, в годы эмиграции Беньямин подробно обследует французскую литературную сцену с ее крайне правого фланга («романтических нигилистов») до крайне левого и приходит к выводу, что сюрреалисты, пожалуй, ближе всего подходят к пониманию роли интеллектуала как технолога, признающего важность прогресса (литературной) техники для пролетариата, и превращаются в «предателей своего класса» (Арагон) на уровне практики, а не только настроений[833]. Впрочем, в рассуждениях о сюрреализме 1929 года Беньямин еще не был так уверен и упоминал «торопливое воссоединение этого движения с непонятным машинным чудом <…> тяжелые, дурманящие фантазии <, что> весьма поучительно было бы сравнить с хорошо проветренными утопиями какого-нибудь Шербарта»[834]:

Бурные духовные течения могут иметь перепад высот, достаточный для того, чтобы критик возвел на них электростанцию. В сюрреализме такой перепад образуется разницей в уровнях между Францией и Германией. <…> Немецкий наблюдатель не стоит у истока. В этом – его удача. Он – в долине. Он может оценить энергию течения. Ему, немцу, давно знакомому с кризисом интеллигенции, <что> на собственной шкуре постигла свое в высшей степени уязвимое положение меж анархической фрондой и революционной дисциплинированностью, – ему нет прощения, если он архиповерхностно сочтет это движение «художественным», «поэтическим»[835].

Немецкий наблюдатель торопится воссоединиться с фантазиями парижской интеллектуальной сцены, но, как выходец из берлинской среды, сохраняет и критическую дистанцию. В противопоставлении утопий с хорошей вентиляцией (well-ventilated utopias) дурманящим фантазиям (overheated fantasies) угадывается не только интуиция о связи архитектуры с болезнью[836], но и, возможно, главный фронт, проходящий в межвоенном (левом) авангарде, а также приверженность Беньямина к его советско-немецкой версии – конструктивизму и производственничеству Лефа, Новой вещественности и Баухаусу, которым удалось преодолеть свои футуристические и экспрессионистские стадии соответственно и посвятить себя «культуре материала», фактичности и утилитарности[837]. Однако наряду с этим, вплоть до 1933 года – общим, советско-германским фронтом существовал и составлял ему внутриавангардную оппозицию «второй фронт» – французский, которой вскоре станет уместно называть и франко-американским[838].

Так, в тексте «Experience and Poverty»[839], носящем промежуточный характер – между сюрреалистскими симпатиями и производственной дисциплиной, между меланхолией и пассажами из «Рассказчика» и утверждающим тоном (или даже смехом) «Автора как производителя», – Беньямин в год своего собственного промежуточного положения и перемещения из Берлина в Париж в очередной раз заводит плач по опыту, чьи акции в послевоенной Веймарской республике не переставали падать в цене, а искусство повествования – оскудевать[840].