Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Отдав ранее в своем «Логико-философском трактате» дань мечте о прозрачном языке и атомарных высказываниях, соответствующих атомарным фактам, Витгенштейн в начале 1930-х начинает думать о языке скорее в терминах «речевых игр» и «форм жизни». Тем не менее при всех сложных взаимоотношениях с Венским кружком именно его «Трактат» все это время служит основанием ставки логических позитивистов на рациональный язык науки и читается вслух предложение за предложением в 1926–1927 годах; хотя факты уже начинали противоречить теории, но ей пока от этого не становилось хуже.

Впрочем, в эти же годы самому Витгенштейну довелось устанавливать понимание между строителем А и его помощником B, участвующими в архитектурном проекте. Будучи обозначен в проектной документации 1926 года как Architekten вместе с Полем Энгельмайном, он работает над архитектурным планом дома на Кундманнгассе в Вене, который был построен к 1928 году и назван сестрой философа-архитектора «логикой, обращенной в постройку»[797]. Поль Энгельмайн был не только другом семьи Витгенштейнов, но и студентом Адольфа Лооса, венского архитектора и автора формулы «Орнамент это преступление», уверенного, что «эволюция цивилизации совпадает с устранением орнамента из утилитарного объекта»[798]. Также Лоос критикует Arts and crafts, которые при всем их ремесленном бэкграунде были объектом критики и для Арватова[799]. Проект производственного искусства, развивающийся в эти же годы и выступающий против всего декоративного и орнаментального в искусстве, разделяет ту же идеологию функционализма, а формулой фактографии могла бы быть: «Вымысел это преступление».

Как известно, сам Витгенштейн впоследствии отрицал даже эту столь очевидную связь своего архитектурного опыта с конструкцией собственной философии, поэтому тем более сомнительным ему должно было бы показаться наше далеко заходящее сопоставление логического позитивизма не только с немецким Баухаусом, но и с советским Лефом. Впрочем, в его собственном регулярно высказываемом (и несколько раз реализованном) желании делать что-то руками, постоянной смене профессий и даже апокрифе о поисках места работы на заводе им. Лихачева[800] можно видеть нереализованное стремление интеллектуала к сочленению теории и практики, которое оказывалось невозможно в капиталистической системе разделения труда, но с необходимостью следовало из его собственной прагматически ориентированной философии языка как «ящика с инструментами»[801] или «формы жизни».

В этом контексте проект литературы факта, в свою очередь, начинает больше походить не просто на манифест позднего футуризма, но на полноценную эпистемологическую программу и медиафилософию[802]. В свою очередь, манифест Венского кружка «Научная картина мира» стилем и призывом к действию больше походит на полемический художественный манифест[803], хотя в нем присутствуют и отчетливые указания на принадлежность к конкретной философской традиции – эмпирико-позитивистской, что подразумевает укорененность всякого знания в опыте, и даже физикалистской, что основывает всякое научное знание на элементарных чувственных данных. От базового уровня физических объектов такая программа позволяла добраться и до социальных фактов, которые к тому моменту Дюркгейм уже предложил рассматривать как вещи[804]. Кроме этого, Карнап и Нейрат допускают аллюзии к «современным формам производства, которое становится все более строго механизировано и оставляет все меньше пространства для метафизических идей»[805], а также предвещают «форму организации личной и общественной жизни, образования, воспитания, архитектуры согласно рациональным принципам»[806]. Принципы научной организации труда соблюдаются логическими позитивистами и в самом научном производстве, которое, как подчеркивает Карнап, не задача одного творца, но коллективная конструкция согласно плану[807]. Как «одиночке-писателю смешно и думать о своей философской гегемонии рядом с этим коллективным мозгом революции»[808], так и научной философии смешно думать о метафизических постройках гегелевского масштаба, которые вплоть до середины XX века еще будут появляться из-под пера «универсальных интеллектуалов»[809].