Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

В момент, когда мы «узнаем», наконец, — или думаем, что узнаем, — что же изображено на непроницаемой для взгляда картине, она становится интригующей на новый лад. И корабль, и кит (если на картине действительно изображены кит и корабль) представлены в момент максимальной уязвимости, решимости уничтожить друг друга и обреченности на гибель. Но кто-то ведь должен же был засвидетельствовать этот апокалиптический момент — увидеть, чтобы потом изобразить и написать! Между тем внутри картины субъект вообразим лишь в качестве господа бога или безличной, беспомощной щепки, болтающейся в водной пустыне. С этой почти немыслимой, сверх-и-недо-человеческой точкой зрения как раз и должен экспериментально отождествить себя зритель, а заодно и читатель романа[296]. Загадочная картина и способ ее описания — не что иное, как микромодель произведения в целом: оно тоже требует от читателя участия более действенного («самому отправиться») и более рискованного, чем простое опознание передаваемого смысла.

В целом «Моби Дик» читается как необыкновенно распространенное эссе-исследование о природе другого взгляда, причем другость равнозначна в данном случае необъятному разнообразию: взгляд бывает сосредоточенным или рассеянным, блуждающим или отрешенным, деспотическим или исполненным страсти, а субъектом его выступает то охотник, то дозорный, то мечтатель, то въедливый исследователь, то верующий, то скептик, то животное (кит, ястреб), видящее и так же, и иначе, чем человек. Велико любопытство — но и крайне ограниченна возможность — увидеть мир иначе, чем видим мы сами. Множество раз в романе мы сталкиваемся с удвоением или даже утроением взгляда, то есть с ситуациями, когда некто смотрит на смотрящего, гадая о том, что тот может видеть, и… находясь при этом сам под чьим-то взглядом. Едва ли не самый выразительный пример этой стратегии — глава «Дублон», где в фокусе — золотая эквадорская монета, приколоченная Ахавом к мачте и служащая с этого момента «пупом» корабля, символом общей повязанности идеей мщения. Ценность дублона как заклада не исчерпывается его рыночной ценой — она (ценность) производится каждым из персонажей романа на свой лад, в порядке пристального разглядывания изображенного на монете, то есть фактически интерпретации-чтения. Вот Ахав вперился в дублон, словно читает на нем «ужасную надпись Валтасара», символы собственной гибельно-неукротимой воли. Ахава наблюдает исподтишка его старший помощник Старбек, а потом и сам он принимается рассматривать монету: как из зеркала, на него смотрит его личная робость, ничего общего не имеющая с физической трусостью. Второй помощник Стабб подсматривает за Ахавом и Старбеком, удивляется их обескураженным лицам и тоже берется за «чтение»: сличает изображенное на монете с рисунками в дешевом календаре. Потом в поле зрения Стабба оказываются — тоже в роли «читающих» — третий помощник Фласк, матрос с острова Мэн, гарпунер Квикег, огнепоклонник Федалла и, наконец, сумасшедший юнга Пип, который, как выясняется, с самого начала подглядывал за всеми, включая Стабба, и в финале резюмирует увиденное такими словами: «Я смотрю, ты смотришь, он смотрит; мы смотрим, вы смотрите, они смотрят»… «Господи, это он учит Грамматику Муррея. Упражняет мозги, бедняга!» — недоуменно иронизирует Стабб. Но ясно же, что неграмотный Пип в глаза не видел учебников, он «импровизирует» глагольную парадигму, и отнюдь не Стабб, а разве только читатель способен опознать в этом речевом жесте емкую метафору. Может быть, метафору жизни, ее единообразной, но не обобщаемой множественности. Или метафору рефлексии, к которой каждый человек призван и на которую обречен.

Герой и антигерой

На всем протяжении повествования читатель вынужденно колеблется между двумя перспективами — героя и повествователя, капитана и простого матроса, Ахава и Измаила, — и, соответственно, между двумя видами рефлексии. Ахава характеризует болезненная, сверхчеловеческая сосредоточенность на себе и своей цели — Измаил тоже по-своему эгоцентрик[297], но ему свойственны скорее рассеянность, рассредоточенность, своего рода философский оппортунизм. Эти позиции читатель вынужденно соотносит друг с другом, а также с более привычной, «срединной», повседневно-практической мерой вещей.