Литература как опыт, или «Буржуазный читатель» как культурный герой

Взять другого за руку — простейший человеческий жест, естественный знак расположения и доверия: касание ладони о ладонь незримо для окружающих составляет интимную тайну двоих. Когда в главе CXXV капитан Ахав берет за руку негритенка Пипа, в глазах окружающих это выглядит явным признаком безумия, но ими обоими воспринимается как смысл, не умещающийся в ранжиры и порядки здравомыслия[301]. Несколько раньше, в главе XCIV, которая так и называется «Пожатие руки» («A Squeeze of the Hand»), Измаил описывал одну из матросских работ — разминание комков, образующихся внутри массы спермацета. Комки эти мягки и неотличимы на ощупь от ладоней других матросов, занятых той же работой, и из этого странного обмана чувств рождается самозабвенно-райское переживание единения с другим и с миром. Оно воплощается в эмоциональной декламации: «Давайте все пожмем руки друг другу; нет, давайте сами станем, как один сжатый ком. Давайте выдавим души свои в общий сосуд чистейшего спермацета доброты» (410).

Ненавязчиво, но неотразимо язык как средство общения уподобляется здесь разминаемому спермацету — контактной среде, непрозрачной, но сладостно-пластичной, «проводящей» тактильный контакт[302]. Аналогия эта очень подходит если не для языка вообще, то для художественного языка, который предполагает в пользователях способность совместно наслаждаться формой, материальностью слова — чувствовать его, осязать, катать во рту, пробовать на вкус. Этот вид речи обеспечивает не передачу «информации» или конкретных значений — скорее сотрудническую и даже сотворческую близость. Иначе: в литературном словоупотреблении приоритетна не референтивная функция (отсылающая к объекту), а социальная, контактоустанавливающая, она же, по совместительству, эстетическая.

Так, через метафору рукопожатия матросов мы понимаем, чтó для Мелвилла — литературная работа. В известном эссе о Готорне он различает читателя простодушного, скользящего взглядом по поверхности страниц (superficial skimmer of pages), — и читателя, по-орлиному зоркого (eagle-eyed reader). Похоже, впрочем, речь идет не о разных категориях читателей, а о разных состояниях одного и того же лица — на собственном примере Мелвилл показывает, как можно быть тем и другим попеременно. Поначалу при чтении прозы Готорна, рассказывает он, вас обескураживает тривиальность заглавий и ситуаций, но некоторое время спустя вы с удивлением обнаруживаете, что «этикетки дешевого сидра» наклеены на бутылки с изысканным дорогим вином, то есть автор обманул вас… в вашу пользу. Чтение литературы всегда связано с созданием и разоблачением иллюзий, причем источником тонкого удовольствия может быть как первое, так и второе. Освоить этот опыт жизненно необходимо, поясняет Мелвилл, и вот почему. Истина в нашем мире никогда не являет себя прямо, а исключительно исподтишка, урывками, косвенно, — стало быть, и писателю нужно следовать той же стратегии, но без тактического сотрудничества читателя она обречена на поражение. «Никогда, ни при каких мыслимых обстоятельствах… [пишущий] не может быть вполне откровенным (all frank) со своими читателями»[303]— это значит, что он всегда зависим от их чуткости к недосказанному или сказанному окольным путем.

В «Опыте» Локка встречается любопытное наблюдение о природе чтения: когда мы читаем сосредоточенно, мы перестаем замечать язык и схватываем текст в целом, на уровне идей[304]. Читать рассредоточенно, стало быть, значит обращать внимание на дискретные речевые акты, сопряжения языковых форм со смыслом, что, конечно же, есть другой вид фокусировки внимания, по-своему исключительно ценный.

Дело в том, что, пользуясь речью для самых разных практических целей, мы почти никогда не замечаем плетение (textus) слов как таковое. А разве не похож этот процесс в самой своей незаметности на плетение «ткани Судьбы»? Ровно об этом размышляет Измаил в главе XLVII «Мы ткали мат», наблюдая себя и Квикега за будничным матросским занятием: «Основа, думал я, — это необходимость, и я своей собственной рукою пропускаю по ней свой собственный челнок и тку свою собственную судьбу на ее неподвижных нитях. А между тем капризно-равнодушное бердо Квикега толкает утóк, иной раз сильно, иной раз слабо, иной раз криво, иной раз косо, как придется… это равнодушное, беззаботное бердо — это случай; да, да, случай, свобода воли и необходимость, ни в коей мере друг друга не исключающие, а переплетающиеся во взаимодействии» (222). Необходимость, свобода, случай… В литературном диалоге этим трем инстанциям соответствуют авторское решение, читательский выбор, изменчивость обстоятельств, то есть контекста восприятия текста. Природа смыслопроизводства предполагает осознание распределенности этой работы и необходимого в ней взаимодействия. К загадке Судьбы любой человек имеет доступ через повседневную практику — в меру внимания к ней, которое готов разделить с нами кто-то другой.