Литература как социальный институт: Сборник работ

Тематический отбор и препарирование текстов в процессе преподавания построены таким образом, что воспроизводят авторитарно-дидактическую структуру идеологии обучения. Показательными в этом отношении поучительными ситуациями и назидательными примерами, повторяющими сам «урок» и вырванными из контекста (нередко в виде текстовых фрагментов), и ограничивается демонстрация ценности литературы, подминающая все другие моменты истолкования. С другой стороны, анализ понимаемости текстов школьниками свидетельствует: структура их ожиданий и устойчивые навыки осмысления заданы ценностными коллизиями и поэтикой той самой словесности (или средств массовой коммуникации), которую литературовед и критик считают тривиальной, внеположной литературе. В результате критерии и формулы оценки и интерпретации литературы в школе и в педагогических пособиях если и сохраняют значимость для массового читателя, то в совершенно ином функциональном качестве. Они теряют всякую содержательность, оставаясь самыми общими знаками культурности (и в этом смысле элементами нормативной, «онтологической» реальности), понимаемой как исключительность и внебудничность.

Таким образом, апелляция к читателю, равно как и принятие его в качестве антропологической константы – предпосылки «полноценного» и «адекватного» переживания и понимания образцовых текстов – являются профессионально-идеологическими фикциями текущего литературоведения и критики. Более убедительной и продуктивной представляется попытка систематизировать разнообразные читательские представления о литературе в виде открытого списка типологических формул анализа текстовых построений. Валидность подобных конструкций, обобщающих данные исторической культурологии, может быть подкреплена фактами собственно читательского успеха (или провала) соответствующих произведений (примером такого рода исследований может быть анализ «формульных повествований» в работах Дж. Кавелти[157]).

Показательно, что при таком изменении исследовательской позиции и оценки открывается не только иная в содержательном плане (другие имена и произведения), но и по-иному организованная целостность литературы. При всем богатстве и различии читательских групп и субстантивных определений литературного качества, эта литература не имеет классики, не нуждается в отдельных интерпретациях и, соответственно, в самих фигурах интерпретаторов. Это, в частности, подтверждается тем фактом, что доля читателей, обращающихся к книге под влиянием критической статьи или рецензии, равно как и к ним самим, не превышает, по данным разных исследователей, 1–2% публики, а по объему и составу сопоставима с кругом читателей «высокой» – классической, проблемной или «трудной» современной зарубежной – литературы.

Проникновение в каждый из читательских «миров» литературы возможно лишь при реконструкции образа словесности в культуре соответствующей социальной группы (что и составляет ключевой момент намечаемого нами здесь подхода). Косвенными указаниями на всякий раз особое понимание литературы той или иной публикой могут быть, среди прочего, такие признаки, как релевантность для нее специфически-социальных авторитетов и маркировок текста. К ним относятся, например, издательские стратегии (принадлежность к серии, снимающей проблематику индивидуального авторитета и авторства, или, напротив, отмеченность символами персонального достижения, как в собраниях сочинений), влияние средств массовой коммуникации с их символическими значениями принадлежности к центру общества, державы, культуры, со следами специфического документализма, но и сенсационности, а также другие – чисто социальные, что важно, – значения культуры. Наиболее парадоксальным выражением подобных тенденций является определение литературы через культурную семантику символов дефицита в рамках стагнирующей дефицитарной экономики. Как показано в пионерском исследовании А. Левинсона, проанализировавшего этот процесс на материале «макулатурной серии» книг, они – вне какого бы то ни было прямого влияния культурных инстанций и соответствующих идеологий культуры – образовали замкнутый и упорядоченный универсум литературы[158].

«Симметричная» этому равнодушию читателей к критике литературоведческая дисквалификация публики как правомочной и дееспособной инстанции суждений о литературе ведет к ограничению жесткими критериями отбора и оценки произведений. Это снимает проблематичность значений литературы и актов понимания текста, т. е. фактически элиминирует теоретические вопросы коммуникативной структуры произведения. Тем самым внутренние адресаты текста и конституирующие их культурные значения, соотносимые для писателя с позициями референтных групп, их динамика и схема оказываются, как правило, снятыми литературоведом в биографическом контексте истолкования творческого замысла автора. Незначимы они и для литературного критика, обсуждающего проблемы «жизни» в ее злободневном, «типическом», «глубоком» и т. п. отражении литературой.