Литература как социальный институт: Сборник работ

Такая особенность теоретической работы (неразведенность методического принципа и тематического задания), обычная для начальных стадий развития научной школы или направления, имеет своим следствием то, что исследователь, продолжая действовать только таким образом, принужден к непрерывному обнаружению в материале одной и той же принципиальной структуры (что оборачивается смещением теоретической работы, превращением ее в содержательную и эмпирическую). Материал для проработки опоязовцам поставляла, естественно, история литературы.

Так, от первоначальных, вневременны́х конструкций (поначалу в работах и Шкловского, и Тынянова историческая последовательность рассмотрения не играла никакой роли) они были логически приведены к историческому материалу, исторической работе, что потянуло за собой и проблематику исторического движения как системы инновационных действий, т. е. эволюционного ряда литературы, объясняемой из нее самой. (Ср. замечание Эйхенбаума о том, что на первых этапах они «занимались не историей, а теорией и технологией (имманентной эволюцией)»[281].) Это смещение теории литературы к теории истории литературы как содержательное наполнение чистых теоретических конструкций привело к ряду уже собственно методологических проблем, от возможности решения которых зависела судьба складывающейся теоретической парадигмы (ср. письмо Шкловского Тынянову от 4.03.1929 г.[282], где он говорит о недостаточности решения «стереометрических задач на плоскости», о необходимости введения еще одного измерения, помимо двух линий семантического исследовательского параллелизма – архаизма и новации).

Использование одной семантической структуры и как основания теоретического конструирования, и как методологического регулятива обернулось методологическим реализмом (особенно ощутимым в отношении постулата системности) и было подвергнуто острой критике, начиная с Жирмунского[283] и кончая представителями любой возникающей литературоведческой школы, числящей в своих предках или родственниках формалистов. Таким образом, от теоретической эвристики «приема», инновационного действия и его конструкции опоязовцы были вынуждены перейти к дескрипции (Шкловский в 1930 г. говорит уже о «нашем описательном методе», дополненном задачей «усложнить его учетом изменения функции»[284]). Следовательно, опоязовцы оказались в логическом кругу (в той, разумеется, мере, в какой здесь можно говорить о группе как единстве), т. е., по существу, занимались самоописанием на содержательном историческом материале. Они столько же вносили смысл в литературный материал, которому интерпретатором назначался характер системности, сколько его и объясняли. Другими словами, «история» в этой теоретической ситуации для них становилась не только собственно эмпирическим материалом, но и парадигмой объяснения (с соответствующей метафорикой выражения), организованной по принципу той же культурной структуры, которую они воплощали собой, в своей работе, а именно структуры смыслопорождающего, смыслообразующего действия. Исторический материал поэтому заранее, априорно не представлял для них бессвязное многообразие событий и явлений (Эйхенбаум: «…напрасно историю путают с хронологией…»[285]), а воспринимался как организованный по определенным нормам, упорядоченный по сюжетам литературной борьбы (т. е. в виде смысловых целостностей, фаз борьбы, преемственности и разрывов). Эти правила литературного движения и выступали для опоязовцев в качестве формы исторического закона, сохраняя свою структурную формулу аналогии (ср. суждения Шкловского о форме как законе построения предмета[286], т. е. правилах его вырывания из контекста[287], «смене групп» как аналогии; тыняновское понятие «литературной конвергенции» как «глубокой аналогии исторических причин»[288]; задачу «разрушить ряд формальных аналогий, на основании которых произведение замыкается в насильственное ложное единство», и требование «объединения по признаку функциональной аналогии[289]). Это понимание системы как функциональной аналогии, применения старых форм в новой функции перекликается с эйхенбаумовским: «История есть наука сложных аналогий, наука двойного зрения»[290] и др.