Литература как жизнь. Том I

Отдавал ли Роман Осипович себе отчет, в чем признавался? Супруге его изменил инстинкт самосохранения, она, оберегая неприкосновенность своего авторитета от взыскующего правды и за поиск правды высланного из Советского Союза, обещала зловещим тоном: «Всем то же будет…». А сам Якобсон? Устроил человека на службу, требующую того, что в наши времена называлось допуском. Ромке доверяли в организации, куда несвоим и непроверенным хода не было. И он же об интригах вокруг Маяковского говорит: «Не надо вспоминать». Пользоваться связями надо, а вспоминать о них не надо? Не хотел огласки того, что сам же признавал. Под взглядом выразительных глаз, нельзя было не удивляться: Роман Осипович придерживался готтентотской морали, и оценивают его по двойной бухгалтерии, ему прощают, когда на других, и вполовину не грешивших, скрежещут зубами. Если есть у Якобсона заслуги, их забывать не следует, но надо определить тип личности: словесной гибкости должно хватить – дело деликатное. Лицо Романа Осиповича озарилось улыбкой, когда он отвечал, почему покойный дипкурьер без умолку говорил о нем. «Я его устроил», – повторил Якобсон, сияя, словно не было для него большего счастья, чем отвечать на этот вопрос. Старая эмиграция, которую я, в поездке с лошадьми, застал, и считала Якобсона советским агентом.

Улучшение людей

«…Зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его народить когда угодно… человечество само заботиться об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».

«Собачье сердце».

«Нас заставляли этому учить», – ещё в свои школьные годы услышал я от тетки-учительницы в ответ на вопрос, что значит евгеника. Незнакомое слово попалось мне на обложках учебников, целую стопу которых я обнаружил в домашних книжных залежах.

Заставляли! А после того, как заставляли учить выведению гениев, стрелка исторического маятника качнулась в сторону яровизации и стали заставлять улучшать пшеницу. Акция и реакция, по Киплингу, прежде чем учреждалась тираническая власть одних авторитетов, диктаторствовали авторитеты предшествующие. Властная безжалостная рука держала ученых на сворке, как борзых, которым дано задание гнаться за одним и тем же зверем, но если железная рука ослабевала, собаки умудрялись перегрызться между собой. Профессиональное соперничество вечно и повсеместно: заморят живьем и ещё как заморят! Возьмите судьбу Олдингтона: похоронили заживо. А что о писателях говорил Хемингуэй? Поедают друг друга.

Годы спустя слово евгеника мне попалось в булгаковском «Собачьем сердце», когда уже сотрудником ИМЛИ я прочитал трагикомическую повесть о попытке усовершенствовать породу человеческую. Повесть толкуют прежде всего и главным образом как насмешку над подопытным моральным уродом, пришедшим хамом, который был грядущим, однако пришел, добрался до гражданских прав, до власти, и не желает признавать себя ничтожеством, хотя сделать из него приличного человека невозможно.

В повести сказывается снобизм, свойственный Булгакову, но всё же писатель, по образованию естественник-медик, поднял свой голос против претензий научного интеллекта, что видно в изображении центрального лица повести, профессора Филиппа Филипповича Преображенского, хирурга с мировым именем, которого, как говорит о нем преданный ассистент, «тронуть нельзя».

Истолкователи повести, как правило, не трогают профессора, они им любуются, охотно повторяя его выпады против пролетариата и равенства, словно сами они не из этих, а из тех, благородных. Но Булгаков Преображенского «трогает», заставляя произнести: «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать…». Кто же должен объяснить? Очевидно, профессор Преображенский самому себе.

Воображаемое лицо имеет несколько прототипов. Имя-отчество придуманного профессора напоминает о безвременно ушедшем пытливом Филипченко, который стремился сочетать менделизм с дарвинизмом, когда никто делать этого не запрещал, но сугубо научно казалось невозможным, он же был автором учебников по евгенике. Учебники почему-то не попадаются в списке его трудов, но среди тех книг, которые я нашёл у тетки, возможно, были и учебники Филипченко. Основной же прототип, что встает за спиной профессора Преображенского, это ещё один, не меньшего калибра, выдающийся ученый, Николай Константинович Кольцов, один из основоположников экспериментальной биологии, он же – глава советской евгеники. Признанный в международных евгенических кругах, президент им основанного Русского Евгенического Общества, редактор «Русского Евгенического Журнала», Кольцов писал о возможности и надобности выведения образцовых советских людей.