Литература как жизнь. Том I

Проделал я со студентами и такой опыт. Из фильма по роману Рэя Бредбери «451 градус по Фаренгейту» показал сожжение книг. Спросил: «Где такое возможно?». Хор голосов: «В нацистской Германии!» На следующее занятие принес книги, показанные «сожженными»: целая полка названий – «Дэвид Копперфильд», «Отелло», «Гордость и предубеждение»… Спрашиваю: «Какие из этих книг вы читали?» Молчание. Ни один – ни одной. «Вот, – говорю, – и сожжение, даже без огня».

Мода, принятая моими студентами, делала их похожими на оборванцев, декоративных. Дыры на джинсах покупные и дорогие, рубахи специально рваные, волосы взлохмачены и поставлены торчком, волос к волоску, тщательно, по моде, у некоторых ребят портки полуспущены, но в меру, как надо. На вопрос, зачем они себя так старательно за немалые деньги уродуют, ответ: «В знак протеста». «Протеста против чего?» Ответа я уже не получил. Протест есть протест, а как же иначе, без протеста?

Вёл я занятия в те годы, когда Адельфи готовился праздновать столетний юбилей. Все стены были увешаны фотографиями вековой давности, в том числе фотографиями студентов тех времен. Из моих студентов на них походил один единственный, старательный и воспитанный, одетый так, как некогда одевались студенты, как взрослые люди, при галстуке. «Кто же из вас протестует? – спросил я студентов, когда его не было в классе. – Все вы, которые, как по команде, растрепаны? Или один он, прилично одетый?». Эти же студенты нелестную характеристику соотечественников приписали иностранцу, а то были слова Джеймса Фенимора Купера.

А не кажется ли мне, будто в мое время солнце светило ярче и небо стояло выше? Однако у меня есть эталон, не подверженный возрастным пристрастиям и погодным условиям. В Адельфи мне разрешили забирать списанные библиотечные книги, а таких было немало (и какие книги!), в одной из них, давно никем не читанной, между страницами лежало письмо. Написано студентом того же учебного заведения. Адресовано профессору, которого я не застал, его уже и на свете не было: письмо двадцатилетней давности. Это был голос из прошлого, других времен, когда и университет был другим, тогда в нем учились желавшие учиться и получавшие стипендии от государства и промышленных компаний, которым нужны были квалифицированные работники. Студенческое красноречивое послание на полторы страницы выражало согласие смириться с оценкой посредственно, а заслуживало такое письмо, по нынешним требованиям, пятерки с плюсом. Показал я письмо декану, профессору традиционной школы. Физик, он был из породы умеющих учить учителей, я приглашал его в свои классы по курсу о развитии эстетических понятий, он рассказывал моим студентам об относительности, и я почти постиг суть эйнштейновой теории, а ведь я бывал на семинарах Капицы, но там, правда, изъяснялись на квантовом языке. Взглянул декан на письмо, взглянул, вздохнул и удостоверил на правах свидетеля: «Такими были студенты». Он тогда уже преподавал и знал того профессора. Студента не помнил, но мы с ним знали: из наших отличников ни один не способен составить такой текст, некогда написанный троечником. Но откуда же у нас брались отличники? Была бы моя воля, установил бы единую систему и студенты третьеразрядного колледжа получали бы не выше тройки, но приходилось ставить четверки и даже пятерки. Инфляция оценок – бедствие повсеместное, признаваемое и в сущности поощряемое, а не только терпимое. «Плохих отметок у нас не бывает!» – девиз учебных заведений самых престижных. Ставил я пятерки и про себя краснел до тех пор, пока на первой странице «Нью-Йорк Таймс» не прочитал, что происходит в Принстоне. Родители студентов, выше посредственно не тянущих, являются к ректору, прямо к ректору, и требуют оценку повысить. На каком основании? «У нас (sic!) в Принстоне троек не ставят!» Краска стыда с тех пор, как я это прочитал, сошла у меня с души.

Одна студентка пригрозила мне судом за то, что я будто бы ущемляю её свободу вероисповедания, хотя я, читая курс по мифологии, всего лишь указал на её плохое знание Священного Писания, в которое она вроде бы верует. Студентка настаивала, что шипы в терновом венце Спасителя были длиной в два дюйма, и когда я её спросил, из какого издания Евангелия она взяла два дюйма, мне было названо популярное изложение Нового Завета для детей. Эти сказки, украшенные выдуманными подробностями, некоторые взрослые сектанты признают как «Живую Библию». Современная вера не имеет канонического текста! Но проректор, которому поступила жалоба, мне посоветовал из-за двух дюймов со студенткой не рядиться, потому – свобода.